информационное
Репетиции в zoom.В основе — средневековый трактат инквизиторов Генриха Крамера и Якоба Шпренгера «Молот ведьм». Максим Соколов рассказал «Региону 29», что его восьмой спектакль в Архангельском молодёжном театре будет о культуре и невежестве, новом Средневековье и гендерных стереотипах.
— Максим, последний раз вы приезжали в Архангельск в апреле 2019 года. С тех пор вы поставили спектакль LOV/SER в Мурманске. Потом были «Ужасные дети» в Екатеринбургском ТЮЗе, лаборатория о мифе в Новокузнецке, где вы вместе с драматургом Анастасией Букреевой работали над сюжетом об Апокалипсисе, «Обет» по пьесе Доминика Буша в Театре Поколений Санкт-Петербурга. И, наконец, вашим вербатимом «СКТВКР» должен был открыться Молодёжный театр в Республике Коми. Какой опыт сложился из всех этих поездок и премьер?
— Когда очень много работаешь, есть опасность впасть в рутину. Нужно придумывать новые челленджи, приглашать разных людей в команду, внимательно подходить к выбору материала. В Мурманске я понял, что любой кризис полезен и очень важно, как ты через него проходишь. Из-за задержки в производстве декорации премьера оказалось под угрозой срыва.
Максим Соколов. Фото Ивана Федосеева.Это был единственный раз в моей жизни, когда зритель уже начал заходить в фойе, а мы ещё не начали ставить свет.
Но мы задержали премьеру только на 20 минут. Я понимал, что нужно выпуститься любой ценой: очень неприятно, когда усилия затрачены, а события не произошло.
Ещё за это время случилась моя первая лаборатория в Москве — в театре под руководством Армена Джигарханяна. Два года назад не состоялась лаборатория в МХТ имени Чехова, и очень здорово что на этот раз получилось: я просто послал заявку в театр и прошёл отбор. Премьера спектакля по пьесе Керен Климовски «Мой папа — Питер Пэн» запланирована на начало сентября, надеюсь, всё состоится.
В Театре Поколений мне было интересно посмотреть изнутри на частный театр, так как я всегда ставлю в государственных. «Обет» я какому-то государственному театру предлагал, но мне сказали, что это невозможно. Я очень рад, что спектакль, несмотря на трудности существования частного театра и сложную в монтировке декорацию, живёт интересной жизнью. Я делал его на свои деньги, но, пожалуй, больше я этого делать не буду.
Екатеринбургский ТЮЗ — расскажу про трансляцию, потому что мы на ней немного сдохли. Вот приходят зрители на спектакль, подключаются к wi-fi, переходят по ссылке на онлайн-трансляцию и включают её. Дальше весь спектакль телефоны работают как хор, используя саунд Филиппа Плотникова и текст драматурга Ольги Таракановой.
В Сыктывкаре я оказался благодаря архангельским артистам, которые сыграли«Братьев Карамазовых» так, что меня позвали на проект. В качестве первой постановки в новом молодёжном театре я решил сделать вербатим-спектакль. Эти интервью дали мне возможность ощутить контакт с людьми нетеатральными, с теми, кто живёт на Севере. В условиях, плохо пригодных для жизни, они вырабатывают какое-то внутреннее тепло, формируется какое-то более бережное отношение к человеку. Я познакомился с ребятами из независимого пространства «Револьт-центр», видеохудожником Иваном Федосеевым. Мы съездили в село Ыб, встретились с чемпионом в лыжных гонках Андреем Нутрихиным и Сергеем Сотниковым, спасшим Ту-154 в 2010-м.
На этом проекте из-за несовпадения графиков не смогла работать художник Анастасия Юдина, поэтому оформлением занимался я. Последняя репетиция была 27 марта, в День Театра, а дальше началась самоизоляция и череда отмен: премьеры «СКТВКР», лаборатории «Актуальный театр» в театре «Старый дом» в Новосибирске, показа «Папа встретит меня в L.A.» на «Золотой маске» в Москве и «Wonder boy» на «Арлекине» в Санкт-Петербурге.
— Вы остались в Сыктывкаре — премьера не состоялась, домой не улететь. Как вы пережили самоизоляцию?
— Самое ужасное в сегодняшнем дне — это бесконтактность. Она губительна для природы человека. Ведь тактильность — это врождённое: с того момента, когда ребёнка после родов кладут к матери. Сейчас всеобщая дистанция, запреты, принуждение и контроль. Непонятно, как это скажется в будущем.
Мне кажется, Виктор Петрович Панов в Молодёжном театре принял гениальное решение — продолжать работать. У меня есть знакомые артисты в других городах, которых отправили в отпуск с апреля по сентябрь. О чём они думают, отправляя всех домой на полгода? Что может случиться с театром во время этих огромных пауз, тем более, в ситуации тотальной самоизоляции, я не знаю. Поэтому, мне кажется, Виктор Петрович не просто занимает артистов, но и заботится о сохранении театра как таковом.
Меня просто бесит позиция — «театры откроются последними». С 12 мая начали работать все суды — плавно переходим к «Молоту» — это же так важно, выяснить, кто виноват.
Авиакомпаниям можно, судам можно, торговым центрам можно, а театрам — нельзя. Хотя кино и театр — это то, на чём мы прожили и продолжаем проживать этот период. Сейчас много говорят о том, что театр — это коммуникация. Мне это слово не очень нравится, мне нравится «интеракция» — взаимное влияние и непрекращающийся диалог. Поэтому я думаю, когда всё это закончится, люди в театр пойдут как раз за этим ощущением, контактом, которого были лишены. Не в кино смотреть картинку, а в театр за живым.
Как тут не вспомнить о «Великом инквизиторе» Достоевского? Сцена из спектакля «Братья Карамазовы» Максима Соколова. Фото Артёма Келарева.— А почему сейчас у вас возник интерес с Средневековью, инквизиции, охоте на ведьм? Средневековье часто вспоминают, когда творится какая-то дичь.
— Я давно хотел сделать спектакль по Средневековью, потому что оно нет-нет, да и проглядывает в нашей реальности. А последние события вообще показали, что окружающий мир для нас так же необъясним, как и для средневекового человека. «Молот ведьм» возмущает своей жестокостью, своим сексизмом, но он очень современен. Именно благодаря тем процессам над ведьмами мы имеем сегодняшние суды. Сбор доследственной информации, поиск свидетелей и вызов их в суд, прокуратура, адвокатура, необходимость получения признательных показаний — оказывается, вот откуда это всё!
В природе человека меня удивляет готовность судить другого. Мне интересно, что это за призвание — работать судьёй. Нужен, вероятно, какой-то склад ума, уверенность в своих действиях… И нужно ещё как-то спать по ночам. Сам суд — это нормальная затея человечества, возникшая при общинном строе: споры нужно было как-то разрешать. Мне интересно, как придумывались наказания и пытки. Мне кажется, недостаточно было быть фанатиком — нужен был талант, убеждённость в своей правоте.
Не получится изобрести хорошую дыбу, если ты не будешь уверен, что это необходимо.
С другой стороны, готовность быть осуждённым. Кого-то даже пытать не надо — достаточно просто намекнуть, надавить, и человек сознается. Осудить можно любого. От этого никто не защищён.
Сцена из спектакля «Пьяные» Максима Соколова. Фото Артёма Келарева.— Феминистское движение увидело в образе ведьмы своеобразную икону — символ женской непокорности. Есть даже расхожая фраза: «Мы правнучки тех ведьм, что вы не сожгли!». Этой повестке найдётся место в спектакле?
— Да, Крамер, который был далёк от любования женщиной «как замыслом творца», делает упор на то, что правильнее называть эту ересь не ересью колдунов, а ересью по преимуществу ведьм, чтобы название получилось от сильнейшего: «Да будет прославлен Всевышний, по сие время охранивший мужской род от такой скверны. Ведь в мужском роде он хотел для нас родиться и страдать. Поэтому он и отдал нам такое предпочтение». Его высказывания звучат не только сексистски, но и очень современно в свете споров и костных взглядов многих людей.
С другой стороны, по коротким описаниям поведения подследственных мы можем догадываться, какого им было. Интересный пример приводится о том, что настоящая ведьма не может плакать.
Подследственным предлагали заплакать, чтобы доказать свою невиновность. Но это редко у кого получалось: подследственные пытались вымазать щёки слюнями.
Даже сам автор отмечает, что не все признавались под пытками. Это важный момент, я не знал этого. Ведь чтобы казнить, судьям необходимо было признание, и если человек до конца сопротивлялся и не признавал вину, его отпускали. До конца уговаривали, угрожали, пытали, инсценировали казнь, но если человек не признавался, его освобождали. В общем-то и об этом наш спектакль.
Репетиции в zoom.— Спектакль будет проходить в областной библиотеке имени Добролюбова — почему там?
— Когда мы говорим о библиотеке и о судах, вспоминается «451 градус по Фаренгейту», «Обыкновенный фашизм». В Средневековье списки запрещённых книг постоянно пополнялись, эти книги жгли на красивых площадях. Я сразу подумал о библиотеке, когда узнал, что до изобретения печатного станка в библиотеках рукописные книги (ведь они были очень дорогие) приковывали цепью.
Наш спектакль не о XIII–XV веках, а о каком-то новом Средневековье, новом невежестве.
Ведь тот размах, который получили эти суды, стал возможен благодаря невежеству и беспределу. Очевидная мысль о важности культуры и поиске виноватых среди самых беззащитных не перестаёт быть актуальной повесткой дня.
Мы оказываемся в библиотеке, которая перестала работать, в которой люди наконец-то не читают, в которой теперь распахнул свои двери суд. Вообще суды, уголовные процессы тогда, да и теперь — это такая народная забава, интертейнмент. Часто допросы велись в дни церковных праздников, казни собирали толпы на площадях. Для меня в этой книге нет вообще никакой мистики, её ноль! Они все невиновны.
Мы говорили с артистами, как важно сохранить трезвость ума и не поддаться паранойе.
Такое ощущение, что если сейчас скажут по телеку, что коронавирус передаётся через водопроводный кран, люди, наверное, как в Средневековье, перестанут мыться.
Библиотека имени Добролюбова часто становится площадкой для концертов и спектаклей. Фото Артёма Келарева.— До этого у вас были выходы за пределы театрального пространства?
— Я делал проект с музеем стрит-арта в Санкт_Петербурге по киносценарию Юрия Клавдиева «Кремень». Именно на этом проекте мы познакомились с Анастасией Юдиной. Думаю, она решилась из-за музея: «Хотя бы будет весело». Так и было: мы затащили бандитский «Мерседес» на территорию, были локации в баре, подвале, на трапе самолёта, в кинозале, на улице — там очень классное пространство. Плюс вместе с Гёте-Институтом я делал читку пьесы «Чёрное молоко, или путешествие в Освенцим» в пространстве выставки «Папины письма» в музее ГУЛАГа в Перми. Была ещё задумка с фестивалем «Точка доступа» — я договорился с заводом Nissan в Питере: они быстро отреагировали, пустили даже в цеха, где собираются машины… Проект не был реализован в полном объёме.
Максим Соколов на премьере спектакля «Пьяные» в Архангельском молодёжном театре. Фото Артёма Келарева.— Несколько раз за время разговора мне вспомнился скандальный фильм «Дау. Наташа».
— Я дал задание артистам посмотреть. Кто-то мне сказал: «Я так не хотела!». А придётся! Какие бы скандалы не были вокруг фильма, это важный художественный жест.
— Опять получится, наверное, не совсем подростковый спектакль. Хотя, помните, вы говорили, что подростки — лучшая публика — думающая, чувствующая, ничем не хуже взрослых?
— За это время я познакомился с разными подростками, в том числе со сталинистами. Вообще — нет никакого подросткового театра. Есть хороший и плохой. Театр — пространство повышенного внимания к человеку. Можно брать актуальную повестку, но если не будет силы художественного воздействия, то что мне до той повестки? То же самое касается «подростковой тематики» и «подростковых спектаклей». Какая разница, «подростковый» он или «молодёжный», или «док», — это всё ярлыки, я не считаю, что современный театр должен использовать такую оптику и критерии. Может быть, настало время пересмотреть эти взгляды. Что хорошего дала самоизоляция, так это возможность обдумать многие вопросы, в том числе те, которые раньше не требовали ответа.