информационное
Фото Артёма Келарева.
В день генерального прогона, когда «Молот» единственный раз вышел на ледовую арену архангельского Дворца спорта профсоюзов, в Москве обвинение запросило реальные сроки для фигурантов дела «Седьмой студии».
Как и во время суда над Кириллом Серебренниковым, Софьей Апфельбаум, Алексеем Малобродским и Юрием Итиным, на «Молоте» испытываешь «одно из самых отвратительных и тяжёлых переживаний — чувство бессилия перед творящейся у тебя на глазах очевидной несправедливостью» (это цитата Ксении Раппопорт). Причём тревожишься не только за дочь купца Инес Бильбатуа, обвинённую в тайном иудействе, женщин из города Салема, преследуемых за колдовство, и других безымянных мучениц, но и за актёров-перформеров, которым закрывают головы колпаками, устраивают души Шарко, надевают «испанский сапог» и устраивают разные психологические игры, деля на судей и обвиняемых.
На арене Дворца спорта профсоюзов мог бы уместиться кафедральный собор. Потолок стремится ввысь, как своды костёла. Голое бетонное, «оттаявшее» ото льда поле, похоже на песок римского Колизея. Или на ярмарочную площадь, замершую в ожидании казни. Тем более, что ярмарки проходят здесь не реже, чем массовые катания и соревнования.
Максим Соколов.В основе восьмого спектакля петербуржца Максима Соколова в Архангельском молодёжном театре — не только средневековый трактат по демонологии инквизиторов Генриха Крамера и Якоба Шпренгера «Молот ведьм». Усечённое название спектакля, оставшееся без «ведьм», становится собирательным образом всей судебной системы — церемониальным молотком председателя.
Настольная книга борцов с ересью становится скорее не плотью, а кровеносной системой проекта. По ней течёт и история купеческой дочери Инес Бильбатуа из фильма Милоша Формана «Призраки Гойи» (вслед за Натали Портман её сыграла Ирина Булыгина), осуждённой за совершение иудейского обряда из-за отказа есть свинину; и пьеса Артура Миллера «Суровое испытание», основанная на реальных процессах над знаменитыми салемскими ведьмами; и песня «Эй, христиане, тает лёд!» из «Мамаши Кураж» Бертольта Брехта; и «Пикник на обочине» братьев Стругацких.
Сначала предполагалось, что «Молот» будет играться в областной научной библиотеке имени Добролюбова — в опустевшем во время карантина доме книг Максим Соколов мыслил его как спектакль о культуре и невежестве, ментальном Средневековье. При переходе из онлайна (первые репетиции шли в zoom) в офлайн проект вместо знание-ориентированного пространства оказался на огромной арене, заточенной на игру, торг и развлечение, — в таких пространствах Молодёжный театр, ориентированный чаще на близкие контакты со зрителем в камерном зале, ещё не оказывался. Смена площадки усилила спектакулярность и зрелищный потенциал казней и публичных процессов (лить воду из шлангов и жечь факелы в библиотеке вряд ли бы получилось), обращаясь к которым, режиссёр говорит о театральности процессов сегодняшних.
Гигантомания внетеатрального площадного пространства действует подавляюще: на арене между виселицей и столом для допросов сложно не почувствовать себя мелкой сошкой. Об этом же и причудливый объект, этакое пресс-папье на столе у дознавателя отца Лоренцо — лоснящийся чёрный гиппопотам с раззявленной пастью.
Бегемот — инфернальный символ, в «Молоте ведьм» он упоминается как демон, дающий людям звериные наклонности. И в его пасти может оказаться любой. Даже инквизитор. Пример Лоренцо, который под пыткой вынужден признаться, что рождён от шимпанзе, а после действительно меняет человеческую личину на обезьянью, служит иллюстрацией к евангельской фразе: «Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы».
С каждым новым спектаклем «пановцы» дают зрителям всё больше свободы: в триптихе «Смерть Норвегова» можно выбрать, какую — подвальную, школьную или дачную — часть смотреть, в «Истории одного города» — передвигаться по гробнице, выйти и вернуться в любой момент, и, как апофеоз, в «Севере» — самому определять маршрут и скорость освоения заброшенного морского-речного вокзала.
В «Молоте», когда перформеров поливают водой, когда ведьм досматривают на предмет наличия особых примет по Крамеру и Шпренгеру (освидетельствование крупным планом, словно под увеличительным стеклом, выводится в отдельную проекцию на бетонном полу), когда на шеи им накидывают петли, когда на лбу у Инес Бильбатуа (нет, хрупкой, беззащитной и раздражающе покорной молодой актрисе) пишут jew («еврейка, иудейка» — ред.), когда ноги ей обматывают бинтами и на одну надевают колодку, как никогда хочется вмешаться, крикнуть: «Хватит!».
В эти моменты я вспоминала один из самых жёстоких перформансов о насилии, что мне приходилось видеть — иммерсивный спектакль «Груз 300». Его в Москве создала группа из шести художников и активистов — Саша Старость, Катрин Ненашева, Полина Андреевна, Олеся Гудкова, Артём Материнский и Стас Горевой. В его первой части перформеры произносили документальные монологи заключённого, подвергнутого пыткам в омской колонии, во второй — затеяли игру «Шавка». Зрителей поделили на пары: один был командиром, другой — «шавкой», и первый мог делать со вторым всё, что угодно. И вот там-то людям дали право — участвовать или просто наблюдать, уйти, хлопнув дверью, или остаться или вмешаться, даже если с кулаками.
В «Молоте» этого отчаянно не хватало. Спектакль застроен так, что не ждёт никакой активной ответной реакции — только пассивного ужаса. С верхнего яруса, где посадили единицы зрителей, слишком далеко до арены — никто не услышит крика «Хватит!». Сбежать вниз и вмешаться кажется и вовсе немыслимым. Режиссёр помещает нас в ситуацию выученной беспомощности. Но научились мы ей не в театре, а в реальной реальности — когда письма и обращения в поддержку Серебренникова остаются без ответа или когда говорят: «За нас уже всё решили».
Поэтому я сижу, смотрю и ненавижу себя за бездействие, но чувствую, что уже получила за него индульгенцию. И немного стыжусь — потому что уж больно эффектно смотрится виселица с пятью петлями, зажжённые факелы, путь нагих женщин, прикрытых только водопадами волос, на Голгофу и ритуальное дефиле легатов, кардиналов и епископов, которых художница Анастасия Юдина облачила в католические плащи казулы с изображениями католического двоеперстия, святых мучеников и страстей Христовых.
В руках они несут орудия пыток, а на груди у них — слова на латыни. Это папские буллы: Ad extirpanda, разрешившая инквизиции пытать подозреваемых в ереси; Unam Sanctam, утвердившая все притязания средневекового папства; Omne Datum Optimum, учредившая орден тамплиеров и подчинившая их одному лишь папе, — все они служили карт-бланшем для многовекового насилия. Так и мученицы прокладывают новому молодому папе дорогу к свету.
В финале звучит бесстрастное и непоколебимое Summis desiderantes affectibus («Всеми силами души», — ред.) — булла папы Иннокентия VIII, провозгласившая необходимость уничтожения ересей и колдовства в Рейнской области в 1484 году, наделившая чрезвычайными полномочиями Крамера и Шпренгера. Она послужила предисловием к «Молоту ведьм». И мрачным послесловием к «Молоту».