информационное
Фото Романа Филковского.
Фото Романа Филковского.«Венский стул» стал третьим режиссёрским опытом артиста «архдрамы» Ивана Братушева. Он помог реализовать задумку своих коллег по труппе — Вадима Винтилова и Татьяны Сердотецкой. Актёрская заявка — это какая-то особая степень близости к материалу — и особенно сильное желание «заразить» им зрителя. Эта особая ответственность, заинтересованность, безусловно, чувствовалась в игре дуэта.
В пьесе уральского драматурга он и она оказываются заперты в ослепительно белой комнате без окон, без дверей с зеркальными потолком и полом. В спектакле же режиссёр Иван Братушев заострил ситуацию, поместив исполнителей главных ролей в клетку. Клетка, придуманная сценографом Андреем Тимошенко, заняла собой половину Абрамовского зала, став камерой внутри камерного пространства. Размер звеньев этой клетки — как раз такой, чтобы зритель фоново гадал: «А не пролез бы я через решётку?».
Вначале камера, как птичья клетка, покрыта пологом. Его сбросили три медсестры — мойры. У одной в руках — ножницы, у другой — моток ниток, у третьей — рулетка. Их принадлежность к некоей «Мойра систерс групп» вызывает скептическую улыбку — уж больно белыми нитками сшиты реальность и мифология. В решении заключить лирическую, по сути своей, историю о двух людях, нашедших друг друга в необыкновенных предлагаемых обстоятельствах, в прокрустово ложе экстремального эксперимента, есть что-то бескомпромиссное до наивности. Впрочем, реальность клетки с самого начала вообще под вопросом: потому что мойры говорят об эксперименте, как о симуляции.
Фото Романа Филковского.Клетка как доминанта образной структуры спектакля запускает в сознании зрителя десятки процессов — отсылки к поп-культуре с всевозможными шоу типа «За стеклом», и одновременно — к истории перформанса. Например, к Йозефу Бойсу, который провёл три дня в загоне с койотом. Тесное пространство, в котором были заперты двое, заставляет вспомнить о другом дуэтном спектакле — «Поэте и смерти», в котором Пастернак устраивает Смерти краткий курс человеческой жизни. И, конечно, такое решение позволяет пошутить о театре. «Пусть не смотрят на нас — актёрами мы не станем!», — говорит герой Вадима Винтилова, заставляя зрителей улыбнуться над этим парадоксом — актёром, который грозится не стать актёром.
А мойры-медсёстры напоминают немного о слугах просцениума в спектакле «Две дамочки в сторону Севера»: там тоже были безмолвные помощники, и поначалу на них тоже были белые халаты. Тем более, что сами мойры тоже на поверку оказались не такими уж и мучительницами, а, скорее, помощницами и даже свахами. Когда надо — принесут мыло, когда надо — полотенце. Даже кофе принесут. Таким образом, жестокость эксперимента, который якобы поставили над двумя людьми, изначально была призрачной, какой-то даже напускной.
Фото Романа Филковского.Хотя вначале, действительно, было страшно. Вначале двое, лежащие на полу камеры, казались манекенами. На их лицах были как будто посмертные маски, подававшие зрителю ещё одну, сбивающую с толку идею — о том, что всё, возможно, происходит уже после смерти. Или маски изображали слепоту героев, их погружённость в илюзиции. Но даже стерев их, они не расставались с некоторыми из иллюзий до самого конца.
Действие спектакля развивается стремительно, несмотря на сцены, намеренно замедляющие его ход — например, сцену прощупывания камеры вслепую или попытку протиснуться сквозт решётки. После первых попыток героев выбраться антиутопический сюжет о неведомой силе, держащей под контролем судьбы и чувства, отступает в угоду мелодраматическому — ускоренному сближению героев, «притирке» на скорости 1,5. Несмотря на ускоренность этого сближения, артисты помогают поверить в него. В сцене, когда герой соглашается, чтобы героиня его постригла, его вдруг затапливает теплом и негой — это здесь-то, в клетке. И даже как будто слёзы блестят на глазах Вадима Винтилова. Но уже в следующую секунду глаза блестят холодно. Мгновение близости заканчивается: шаг вперёд — два назад.
Фото Романа Филковского.Порой герои заставляют сомневаться в их адекватности. Но артисты вовсе не играют сумасшедших. Мойры-медсёстры могут принести почти всё, что угодно, но стрижёт героиня героя почему-то не ножницами, а пальцами. Они зажигают спички — но спички ненастоящие. Но тогда откуда зарево? Так недолго и в своей адекватности усомниться. Кажется, что отчасти этого режиссёр от нас и хочет — чтобы убедились, что всё в жизни нереально, кроме любви. Иррельность сна приходит в спектакль вместе с полётом — правда, в клетке «летать» значит ухватиться за перекладины на потолке и болтать ногами.
Двери клетки открываются. Мойры-медсёстры как-то теряются. Зачем они вообще были? Словно для того, чтобы открыть двери, нужно было просто открыться друг другу. Из клетки выходят, кажется, двое, но, на самом деле, четверо — счастливые он и она, нашедшие друг друга, и счастливые артисты, радующиеся осуществлению своего замысла.