информационное
Фото Артёма Келарева.
Влюбил в себя и был таков! Это история о том, как Пастернак перехитрил смерть. Пастернак и Смерть — это пара, за отношения которой, как говорится, «переживаешь больше, чем за свои».
Это, конечно, шутка. На самом деле, всё намного тоньше. Но что-то от ромкома в этом философском спектакле, который главный режиссёр «архдрамы» Андрей Тимошенко поставил по инсценировке исполнителя главной роли Дмитрия Белякова, есть — наверное, один шаг от ненависти до любви, то, как отверженный всеми поэт постепенно завоёвывает расположение железной леди. Только дама эта — не просто какая-нибудь неприступная гордячка, а сама Смерть. Подавляя сопротивление, Поэт проводит Смерть по пути вочеловечения, заставляет её полюбить жизнь.
Это поэтический спектакль, но не потому, что в нём звучат стихи, а по способу организации композиции. Эпизоды связаны между собой не по принципу причины и следствия, а ассоциативно, на контрасте — поэзии и прозы, жизни и смерти, даже мужского и женского. Спектакль строится чередованием мертвящих доносов и нападок на Пастернака и его стихов, выражающих философию вечной жизни и любви. Поэт не отвечает прямо своим недоброжелателям, он лишь делает то, что умеет лучше всего, и это — лучший ответ, лучший аргумент в пользу жизни, красоты, свободы и любви.
Действие движется скачками, переменами в отношениях странной пары, Поэта и Смерти. Смерть в «слепых» чёрных очках и чопорном костюме партработницы (Мария Беднарчик) первая появляется на камерной сцене, которую Андрей Тимошенко сделал ещё более камерной. Со скрежетом она отодвигает полупрозрачную чёрную вуаль — будто завесу между жизнь и не жизнью, — топчет каблуками ворох листов бумаги, растрёпанными сугробами покрывающий пол рабочего кабинета, ставшего последним приютом для поэта. Зажжённая спичка в её руке, занесённой на снежно-бумажным покровом — это жест-угроза. Ведь достаточно одной спички, чтобы уничтожить наследие писателя.
То, что Поэт (Дмитрий Беляков) лежит где-то там, под слоем бумаги, очевидно с того самого момента, как Смерть входит в его кабинет. Очевидно, что он не может войти своими ногами туда, куда уже зашла она. «Борис Пастернак. Стихи», — читает она без всякого выражения, как бот-автоответчик. Первое стихотворение Пастернака звучит из уст самой Смерти. В том, как она читает стихотворение «Нобелевская премия», нет не то, что жалости, но даже намека на способность её испытывать. Нагой, опутанный верёвками, поднятый движением рычага и подвешенный на крюке Поэт, действительно, всё равно, что зверь в загоне. Глаза его не скрыты под тёмными стёклами, но глаз как будто всё равно нет — взгляд погасший, обращённый внутрь. Кабинет оборачивается застенком, в котором Смерть под резким светом прожекторов проводит дознание. Она поднимает листы с пола, чтобы подшить их к делу.
Устами Смерти говорят все недоброжелатели Поэта. Орда их многолика, но все концы тянутся к одному человеку, о котором напоминают гротескные ваксово-чёрные усы и брови, которые Смерть малюет на своём лице. Режиссёр вкладывает ей в уста строки из справки отдела культуры ЦК КПСС. Их смерть практически выплёвывает, двигаясь с пластикой гиены — нет уже и следа безжизненной холодности. Но на эти выпады Поэт отвечает стихотворением «Гамлет»: свою роль он готов доиграть до конца. И стихи отводят лезвие ножа. Это не нож, а стихи высвобождают Поэта из пут.
Вот и первая перемена — Смерть даёт ему яблоко и омывает ноги. Но это ещё не милосердие — это проводы в последний путь. Поэт и не думает спорить. В его стихотворении «Август» — и готовность принять свою судьбу, и просьба о последней милости — последнем соприкосновении с красотой жизни.
Смерть начинает интеллектуальный поединок с позиции силы, но чем дальше, тем больше становится стихов — Поэт перехватывает инициативу. Звучит стихотворение «Март», и из стен кабинета как по волшебству «вырастают» веточки вербы — предвестницы воскресения. Впервые вдыхая аромат вербы, Смерть даёт слабину, а оттого злится и тем яростнее бросается в атаку, играя в дурной кукольный театр, говоря на разные голоса, как чревовещательница.
Но Поэт словно проводит ей краткий курс человеческой жизни. Сцена, в которой Поэт наливает Смерти чай и, несмотря на протесты, подслащивает его кубиком сахара, выходит до смешного трогательной. И очень человечной. Так, что глядя на Поэта и Смерть, сидящих на стремянке, как голуби на жёрдочке, вдруг вспоминаешь другую сценическую пару в исполнении Дмитрия Белякова и Марии Беднарчик — Кирилла Ленькова и Майю Олейникову из «Победительницы».
Вот тогда-то и начинаешь забывать, что женщина на сцене — это Смерть. Немудрено: под действием стихов Поэта Смерть сама словно забывает вверенную ей роль обвинительницы. Героиня Марии Беднарчик начинает казаться инопланетянкой, гостьей из другой галактики, которую Поэт учит жизни на Земле. Всё, что для неё впервые, для него — в последний раз. Поэтому так жадно дышат: она — с непривычки, он — впрок.
Она ещё пытается добросовестно исполнять свои обязанности: развешивает, как бельё на верёвке, листы бумаги с пола, чтобы потом подшить их к делу. Но сопротивление бесполезно: поэт превращает эту «гирлянду» в пачку балерины. И Смерть, забывшись, кружится, как статуэтка из шкатулки. А когда приходит в себя, что-то уже безвозвратно меняется. С лица Марии Беднарчик пропадают ваксовые усы. Словно она уже не Смерть, а «бросающая вызов женщина». Историю пробуждающейся человечности актриса рассказывает зрителям, даже не устанавливая зрительного контакта. Мгновение сомнения — наклон головы.
И вот уже трудно понять, кто перед нами — Поэт и Смерть или Живаго и Лара. Тем более, что звучит «Зимняя ночь». Только вместо свечи на столе — лампа, раскачивающаяся, как маятник, над бумажно-снежным полем, в котором по часовой стрелке барахтаются двое. В «Докторе Живаго» «Мело, мело…» не звучало. Но в этом спектакле эта сцена звучит как парафраз снежной сцены Юрия и Лары. В какой-то момент этого романтического крещендо даже кажется, что Поэт снимет со Смерти очки. Это мгновение — всё равно, что неслучившийся поцелуй.
Постижение науки бессмертия и рисование лазурью преображения вытесняет советские агитки. В финале стихи — уже не контраргумент, а средство коммуникации, зашифрованный язык любви. Смерть сама даёт Поэту крылья и он, пользуясь её замешательством, ускользает так же, как и его стихи вылетают из птичьих клеток, обретая бессмертие. Лишь тогда Смерть снимает очки. В них плакать было бы неудобно. И когда она вновь читает: «Борис Пастернак. Стихи», — её голос звучит совсем по-человечески.