Сергей Азеев: «У заключённых и полицейских одна и та же тюрьма»

Историю о французских партизанах, ожидающих казни, и полицейских, вынесших им приговор, за пределы исторического контекста Второй мировой войны вынесет режиссёр (и актёр) из Санкт-Петербурга Сергей Азеев. Его зрители Молодёжного могли видеть в спектакле-триптихе «Смерть Норвегова», а также в мюзикле «Лёнька Пантелеев», который ТЮЗ имени Брянцева играл на фестивале «Европейская весна».

— Сергей, ваши работы объединяет тема борьбы с человеческим равнодушием. Она прослеживается в интеллектуальном трагифарсе «Атавизм» по пьесе драматурга Константина Фёдорова, в одном из первых российских zoom-спектаклей — «Старушка с улицы Репина» — и даже в вашей пьесе «Расскажи мне про Гренландию», которая попала в шорт-лист фестиваля «Любимовка». Почему вы возвращаетесь к этой проблеме из работы в работу?

— Наверное, правильно, что мы начинаем с этого вопроса, поскольку то, что я делаю здесь, тоже находится в этом контексте. С пьесой получился интересный опыт. Мы со студентами актёрского факультета университета имени Герцена выбирали материал, тему для дипломного спектакля. И сошлись на том, что тема всеобщего тотального равнодушия, всех –ко всему, превалирует в наших мыслях. 

А потом мне достаточно случайно в Фейсбуке попалась статья бизнес-тренера Светланы Комаровой. В начале нулевых она работала учительницей. В статье Светлана пишет, что ей было больно осознавать то, что её ученикам никогда не вырваться из своего беспросветного настоящего, и ей приходилось врать им о том, что, «если они захотят, они изменят свою жизнь». В пьесе мы соединили и прошлое, и нынешнее время, когда героиня уже ведёт бизнес-тренинги, и на один из тренингов приходит её бывший ученик. Такой «Географ глобус пропил» с женщиной в главной роли — о безысходности сопротивления системе образования, самой жизни, о человеке, который хочет лучшего будущего для детей, но не способен ничего для этого сделать, потому что от него ничего не зависит. Там ещё есть линия Адама и Евы, которые в рекламе сока «Моя семья» снимаются. Получилась такая комичная трагифарсовая история, очень жуткая по своему содержанию.

А дальше, в середине марта, нам сказали: «Ребята, сидите дома!». Сидеть, конечно, замечательно, но мы решили, надо что-то делать, осваивать новое пространство. И сделали, кажется, первый zoom-спектакль в России. Появилась идея: почему бы не попробовать дистанционно поставить спектакль с декорациями, светом, в котором артисты играют, находясь… в собственных квартирах. Причём задача была сделать не просто трансляцию на YouTube, где можно в любой момент включиться и отключиться, а спектакль с использованием технологии zoom-конференции, где мы знаем, что зрители в своих домах сидят и смотрят наш спектакль «здесь и сейчас», как в театральном зрительном зале.

Константин Фёдоров написал пьесу. Это история о том, как бабушку, которая зимой у стены дома кормила котиков, убило сосулькой, и она стала после своей смерти являться главе администрации района, директору управляющей компании и не только. Очень ей нужно было попросить кого-нибудь, чтобы котиков покормили. Да только дела до нее не было никому. Опять получилась история про равнодушие. 

Мы все вроде бы друг с другом связаны, но чуть что — не моё дело, «не мой огород».

Это был удивительный опыт — работать с партнёром, которого нет. У нас один артист из Москвы играл, другая из-под Петербурга, а остальные по городу были рассредоточены. Мы пытались «по-киношному» выстроить кадр. Можно было выбирать, за кем из артистов следить, то есть за жизнью какого персонажа. По сути, это был тест на возможность такого вида театра. На мой взгляд, мы доказали, что это скорее онлайн-кино.

— Кино? Не театр?

— Да, кино. Если есть экран — это всё равно кино. Но присутствие зрителей, которые смотрят спектакль, а в финале включают звук и аплодируют (и это слышат актеры), создавало сильный эффект театральности. Мы и они остро чувствовали, что это происходит здесь и сейчас. По сути, это был аттракцион, который показал, что театр может жить и в такой форме, прорываться к зрителю через экран.

Отсутствие сегодня зрителей в театре — это тяжёлое испытание. И самое страшное — не понятно, как их в театр возвращать. Люди в театре не были почти полгода… 

Понятно, что соблюдение санитарно-эпидемиологических норм в театре контролировать практически невозможно. Абсолютно соблюсти не выйдет, а если не соблюдать, работать не разрешат. Патовая ситуация.

После «Старушки» мы провели ещё одну читку в рамках проекта БДТ Digital. Костя Фёдоров собрал текст из комментариев к трансляции балета Владимира Варнавы «Ярославна. Затмение» в Мариинском театре. Нам хотелось сказать: «Хватит смотреть в интернете то, что нужно смотреть живьём!». Нынешняя ситуация — это проверка на прочность всех структур, во всём мире. Сразу становится понятно, кто действительно необходим, а кто — постольку-поскольку. Увы, театр оказался в ситуации постольку-поскольку. Театр, как известно, отнесли к сфере услуг и развлечений. Сейчас в услугах наших не нуждаются. Остаётся терпеть и ждать…

— В последнее время часто приходится слышать, что Петербург в том, что касается театра, перестаёт быть культурной столицей. По-вашему, это правда?

— К сожалению. И мне кажется, что это произошло не в этом году, просто именно сейчас это стало максимально заметно и, что самое страшное, ситуация беспросветная. Репертуарная политика театров направлена на развлечение. Глубокие по содержанию спектакли часто снимаются с репертуара, чтобы освободить место коммерческому репертуару. Большинство зрителей не хотят смотреть спектакли, где нужно думать, работать над собой. В театр ходят не для того, чтобы получить некий опыт, а для того, чтобы приятно провести время. И такая ситуация не только в Петербурге, но и в Москве. Так или иначе — зрительский запрос один. 

Как только появляется какой-то спектакль, который заставляет размышлять, часть зрителей говорит: «Это провокация!». И это не только зрительский запрос — есть ещё запрос министерства культуры…

В Петербурге самая интересная жизнь происходит в независимых театрах. Это территория эксперимента, поиска, острых, а порой и злых, провокативных тем. Государственные репертуарные театры абсолютно зависимы от государственного же финансирования: если что не так — финансирование урежут. Не самая благоприятная для творчества ситуация. Сюда, в Архангельский молодёжный театр, Виктор Петрович (Панов, художественный руководитель — ред.) приглашает молодых режиссеров, позволяет им пробовать, шишки набивать, но и добиваться успеха, найти своего зрителя. В театрах, ориентированных на зарабатывание денег, молодому режиссёру поставить тот материал, который я делаю здесь, практически невозможно.

— Вы уже сравнительно давно решили ставить Сартра в Архангельске. Чем вас привлёк этот материал?

— Это удивительная история. Когда мы выпустили «Смерть Норвегова», я как раз учился заочно на режиссуре, принёс Виктору Петровичу несколько предложений. Тогда ещё ситуация с Шиесом была, и я понимал, что запрос на материал с сильной гражданской позицией в Архангельске очень высок. Но не хотелось брать современные тексты, потому что в них гражданская позиция очень редко высказывается без провокативности внутри, без лозунговости. И я нашёл у Сартра пьесу «Мёртвые без погребения», где заложена абсолютно чёткая, на мой взгляд, гражданская позиция. Это Вторая мировая война, это французские партизаны и коллаборационисты, это раскол одной нации. Виктор Петрович одобрил.

Но кто же знал, что спустя полтора года эта пьеса станет ещё более актуальной, ввиду последних событий в соседних государствах, ввиду того, что происходит у нас в связи с пандемией? 

Я даже представить не мог, что возникнет потребность говорить о пытках, о произволе, о бессмысленных приказах. Будем надеяться на то, что эта тема максимально быстро уйдёт из нашей жизни. Однако что-то мне подсказывает, что это не так и мы ещё какое-то время будем вынуждены находиться в ситуации необходимого выбора — как своего, так и в оценке выбора другого человека. И опять-таки мы вроде как все вместе, но когда доходит до дела, у каждого свой огород.

— Сартр — один из ведущих представителей экзистенциализма, то есть, это не совсем реалистическая литература…

— Но абсолютно реалистичная ситуация.

— Да, и поэтому, наверное, от артистов потребуется очень правдоподобное психологическое существование?

— Да. И сложность в том, чтобы найти баланс между психологическим и ситуативным театром. Жанр мы обозначили как «драма положений». Есть комедия положений, а это драма положений. Хочется на это смотреть не как на ситком, а как на ситдраму. И, конечно, психологический театр обязан здесь быть. Мы должны играть ситуацию, должны выстроить живые отношения. Чтобы зрители понимали, кто, зачем и почему. Зрители у нас будут сидеть с четырёх сторон, то есть действие — в окружении зрителей. Весь спектакль, все действующие лица от начала и до конца будут находиться на сцене. Её мы разделим на две части — ту, где заключённые, и ту, где тюремщики.

Форма спектакля сложная, много тонкостей, подробностей в отношениях между персонажами. Не хочется никого осуждать — ни партизан, ни полицейских. Эти люди жили в одном городе, ходили в одни и те же магазины, но вдруг в какой-то момент одни стали партизанами, другие полицейскими. И теперь полицейские пытают партизан. Хочется разобраться, почему те и другие действуют тем или иным образом. 

У каждого из нас есть некий договор с самим собой, с обществом, с Богом. Но в критической ситуации этот договор становится иллюзией, потому что из-за миллиона обстоятельств его невозможно соблюсти. 

На мой взгляд, у заключённых и полицейских одна и та же тюрьма. Просто у вторых есть возможность кого-то побить.

Поэтому, да, пусть это будет психологический экзистенциальный театр. Мне важно проверить, возможен ли он сейчас, будет ли он востребован. Можем ли мы сейчас прийти посмотреть спектакль, где не будут вешать ярлыки и говорить: «Эти — плохие, эти — хорошие, посмотрите, как хорошим плохо!»? Где зритель сам сможем выбрать, на чьей он стороне или, попытаться понять и тех, и других? Кто плохой — понятно, но очень хочется разобраться, почему, ради чего. Зачем бить человека? Мне кажется, это от страха, от необходимости служить системе, которая, если что не так, тебя нагнёт.

— Понимать и тех, и других очень сложно. Особенно, когда есть конфликт.

— Да, но мы все находимся в определённой системе, и те, и другие. И мне кажется, это разговор скорее о жизни внутри системы, о несовершенстве системы и о борьбе с ней. 

Неважно, в той или иной форме, ты всё равно часть системы. И как бы ты ни старался, её не победишь. Не гарантировано тебе и выживание, если ты ей служишь верой и правдой или от безысходности. Это тупик.

Сартр — талантливый человек, глубокий мыслитель. Он занимался не осуждением или назиданием, а работал с ситуацией. И я в этом смысле пытаюсь идти за ним.

— Для артистов Молодёжного театра, наверное, этот спектакль станет своеобразным возвращением к психологическому существованию?

— Да, последние несколько лет Молодёжный театр занимается экспериментами, — удачными, интересными, — другим театром. И я, когда разговаривал с Виктором Петровичем, сразу сказал, что хочу сделать спектакль, оставаясь на территории психологического театра или, как минимум, не уходя далеко от него. Для артистов это будет определённый тренинг. И для театра это будет тоже эксперимент — назад, к психологическому театру.

— Оформлением спектакля занимается Анастасия Юдина?

— Да. С Настей очень комфортно работать. Кажется, мы придумали очень интересное сценографическое решение. Это подиум, где не спрятаться. Подиум разделён на две части, он зеркален. Мы пытаемся сделать так, чтобы зеркальность этой сартровской ситуации была подчёркнута и в сценографии, и в костюмах. Я принял решение не писать сюда свою музыку, а сделать только саунд-дизайн. Но музыка все равно будет — та, что звучала в эфире оккупированной Франции. Вероятно, от эпохи, в которой написана эта пьеса, только музыка и останется.