Виктор Панов: «Я не боюсь приглашать людей талантливее меня»

В свои 80, 60 из которых он отдал искусству, Виктор Панов гнёт свою линию: презирает пошлость во всех проявлениях, не смотрит телевизор и не сидит в Интернете; не творит себе кумиров в современном театре — не удивляется работе мэтров и учится у молодёжи; читает ершистого критика Виктора Вилисова (его книгу «Нас всех тошнит» ему недавно подарили), которому старшие коллеги то и дело объявляют вотум недоверия. Накануне юбилея маэстро рассказал «Региону 29» о своей вере в судьбу, примерах в искусстве и сдержанных обещаниях.

— Виктор Петрович, вы собрали вокруг себе множество творческих людей. Все они индивидуальности, но у всех них с вами — какая-то общая группа крови. Как вам удалось их всех объединить?

— Я верующий человек, — не дюже религиозный, — но я понимаю, что это всё не мы решаем. Татьяна Черниговская сказала, что мы ничего не решаем: мозг решает за нас. Оно само идёт навстречу. Есть древнее выражение: «Подобное тянется к подобному». Я могу уже на работу не ходить. Многих режиссёров для нашего театра находит моя помощница и дочь Настя Дедёшина, я-то Интернетом не пользуюсь.

Я не знаю, как это получается. Режиссёр Захар Хунгуреев, который сейчас работает у нас над постановкой «История одной бабы», после того, как посмотрел спектакль «Папа встретит меня в L.A», меня вообще обозвал героем: мол, нет ещё человека, который бы не боялся собирать столь разных по стилю режиссёров. Это правда, хоть и неудобно слушать такие дифирамбы. Нельзя быть театром, где из спектакля в спектакль одно и то же. Почему у меня это получается? Наверное, надо хорошо знать жизнь, проникнуться болями места, где живёшь. Я вообще считаю, что искусство — это боль. Любой вид искусства. И режиссёров, и актёров, которые у нас работают, связывает одинаковая боль к жизни — в хорошем смысле этого слова. Мы и комедии можем ставить, но это всё равно — боль.

— Сейчас в афише Молодёжного театра появляются всё новые имена режиссёров, а вы, как сами говорили, занялись, скорее, продюсированием, правда?

— Я вовремя смог остановиться, перестал мучить людей только своим присутствием. Я помню, когда мы набирали свой первый целевой актёрский курс, на котором были Илья Глущенко, Наталья Малевинская, к нам весь год приезжала комиссия во главе с профессором Владимиром Норенко (великая художница Ирина Бируля — это его жена). Они тогда посмотрели около восьми моих спектаклей, а говорили: «Ощущение, что это ставили разные режиссёры».

У меня всегда была задача — ничего не повторить из того, что было в предыдущем спектакле, а это очень сложно. И я решил приглашать режиссёров. Сначала это был мой друг Володя Космачевский — он поставил «Чайку» Акунина, «Дура, это любовь!», «Бондюэль, или мировецкая жрачка» и другие спектакли. И потом поехало. Артисты должны иметь разнообразие в работе и в общении. И сегодня я сам у молодых режиссёров учусь! Они другие. Я не боюсь приглашать людей талантливее меня. Сегодня, когда я смотрю спектакли, я почти на каждом думаю: «Я так не могу». Но я могу по-другому. Я не собираю похвалы, но то, что я делаю, действительно, уникально в масштабах страны: Марк Захаров кого-нибудь пускает? А Юрий Любимов? А я беру себе соавторов.

— Вы верите в судьбу? Верите, что всё вело к тому, чтобы ваш театр стал таким, какой он есть?

— Извини за нескромность, но театр — это именное дело, театр — это я. А судьба — да. Мне было три с половиной года, когда я сломал позвоночник, у меня был туберкулёз позвоночника. А бабушка моя, из репрессированных, боялась родителям сказать, что я со второго этажа упал на кирпичи. Моя тётушка Саня с фронта приехала получать медикаменты, начала меня таскать по врачам. Меня ни в один санаторий не брали, говорили: «Бесполезно». И когда меня привезли в «Евду» в Красноборском районе, Фаворская сказала: «Этот мальчик жить не будет». Но вот теперь этот мальчик! Я тогда три года лежал в гипсе — от шеи до пят. Потом костыли много лет, корсет… Значит, зачем-то Бог меня оставил. Я думаю, чтобы какую-то радость людям дарить.

— Кого в современном театре вы считаете близкими себе по духу?

— Друзей много не бывает. Сергей Павлов, Сергей Карпунин, Николай Кузнецов, Михаил Логинов — мои друзья в театре. Хотя, по большому счёту, мы жили втроём — я, Борис Копылов и Владимир Резицкий.

Мы с Володей почти одновременно начали делать фестивали. Я сделал первый фестиваль московских театров-студий. «Каникулы Пизанской башни» Олега Киселёва — это был бомба! «Школа русского самозванства» — это что-то! И Володя проводил джазовый фестиваль. Потом мы как-то сделали совместный джазово-театральный фестиваль. И когда тот же Киселёв вышел на сцену и сказал: «Спасибо Виктору Панову!», — Володя этого вынести не мог. Мы решили делать фестивали по-отдельности.

Это необъяснимо даже, как простое общение с ними повлияло на меня. Эти люди были для меня примером преданности, углубления в своё дело.

Что скромничать, я из московской компании Ии Сергеевны Саввиной, а там — и Анатолий Васильев, и Сергей Юрский, и Юрий Богатырёв. Мы всегда 2 марта съезжались в Москву, когда у Ии Сергеевны был день рождения, и там каждая встреча превращалась в спектакль. Когда я с Яной Пановой приехал поступать, немедленно к Ие Сергеевне переехали. Мы с ней могли часами проговорить. И ей постоянно кто-нибудь звонил, а она брала трубку и говорила: «Ко мне приехал Витя из Архангельска».

Сказано: не сотвори себе кумира. Но если кого-то и можно назвать кумиром, то Юрия Петровича Любимова. Это любовь и это боль от того, во что Апексимова превратила театр на Таганке. Я все его спектакли смотрел по нескольку раз, стоя на одной ноге на балконе. «А зори здесь тихие», в котором Виталий Шаповалов играл Васкова, я смотрел раз семь. А больше я никого не мог так смотреть.

— А сейчас вам есть ещё, у кого учиться?

— Нет. Я не боюсь этого сказать, сейчас нет театра. Такого, каким я его себе представляю. Меня не радует и не удивляет Додин. Это гений, но вчера. Хотя «Женитьба» на коньках в Александринском театре меня убила, это был восторг. Потому что первый раз залили каток на главной площади Санкт-Петербурга, и Фокин перенёс это на сцену.

Случаются хорошие спектакли, но чтобы так погрузиться, как в Любимова, — такого не бывает. А вот молодёжь меня удивляет. Это хорошее будущее театра. Причём, если бы я ещё лет десять назад увидел первые спектакли Филиппа Шкаева, я бы сказал, как Раневская: «Вон из искусства!». Но хорошо, что я не поторопился, потому что спектакль «АntiФауст» — это потрясающая вещь! Это парень с совсем с другими мозгами. Теперь я могу сказать, что у него хорошее будущее в театре. А молодые и молодёжь интересуют больше.

— Виктор Петрович, у вас есть ощущение, что остались какие-то незаконченные дела?

— Есть понятие — «исходное событие», без которого не было бы пьесы. Моё исходное событие — я объехал весь Советский Союз и сказал: «У меня в театре всё будет по-другому». Я сразу сказал, мы будем заниматься профессионально. Когда мы открывали студию, мы прослушали тысячи полторы народу. И мы начали заниматься с педагогами Щукинского училища. И я собрал всех и сказал: «Ребята, десять часов занятий в день, и я вам покажу весь мир». Я выполнил обещание: мы объехали 27 стран, даже в Австралии были. Я сказал: «Я сделаю курс», — и сейчас у меня уже четвёртый. Я сказал, что у нас будет лучший фестиваль уличных театров, и вот Слава Полунин написал: мне присвоено звание Академика во Всемирной Академии дураков. Это наивысшая награда, о которой можно мечтать. Я доволен, что осуществил то, что обещал.

Для меня главное было — доказать ребятам, что Архангельск не провинция. В Америке в 1990-е нам предлагали всем театром остаться, мне предлагали во Франции остаться. Иногда я мучился этим вопросом, но когда я поехал ставить «Ревизора» в Польше, я поработал там месяц и понял, почему я не уехал. Я бы нигде не смог работать.