Дрэг-квин и детские травмы в зверинце памяти: чтобы не усох мозг и не зачерствело сердце

Илья Мощицкий определил спектакль как действие во времени, образующее причудливые узоры пространства, своеобразный оптический инструмент, через который можно либо очень подробно разглядывать явления окружающей действительности, либо просто наслаждаться разнообразием узоров, возникающих от перемены освещения и ракурса.

Юный Мухаммед, или Момо, — мальчик без родителей и без дня рождения. Он растёт в парижском квартале Бельвиль в домашнем приюте для детей проституток у старой еврейки мадам Розы — бывшей узницы Освенцима, которая хранит портрет Гитлера. Он единственный из этих детей, у кого нет матери. У него, как рассказывала мадам Роза доктору, одни львы на уме: он представлял, что ночью к нему приходила львица — вылизывать ему лицо. А своего пуделя он так любил, что даже отдал. За 500 франков, которые потом выбросил в сточную яму.

Егор Латухин.

На мальчика с калейдоскопическими стёклышками на свитере с обрывков обоев, буйным броским коллажем покрывающих стены зрительного зала, смотрят обитатели африканской саванны — львы, жирафы, бегемоты, зебры и шимпанзе. В этом диком пространстве звериные повадки приобретают и люди: рычат и лают, как собаки, воют, как волки.

Молодой художник из Санкт-Петербурга Сергей Кретенчук создал необузданную, хулиганскую сценографию для причудливого зверинца детских фантазий и воспоминаний, которую подчёркивает галлюциногенная неоновая дёрганая световая партитура и одновременно гармонизирующая и расшатывающая нервы музыка Дмитрия Саратского. 

Эта смесь причудливых отблесков и узоров рождает ассоциации с калейдоскопом, через который герой смотрит на своё прошлое, пытаясь расцветить самые тёмные уголки. Недаром цветные стёклышки постоянно возникают: то на свитере юного Момо, то звонкой цветной россыпью на полу, то погребальным узором на лице умершей.

Созданное художником пространство — это рай для визуалов и кинестетиков, поэтому считаем важным столь подробно остановиться на сценографии. Он поместил Момо в природную среду, которая знает один закон — жестокость. Но в которой нет ничего уродливого: уродство — это черта мира людей. Слова «Уродство» и «Так не должно быть» намалёваны на экране, на который как в увеличительном стекле, выводятся суперкрупные планы искажённых страданием лиц.

Сергей Кретенчук рассказал, что созданию сценографии предшествовал долгий творческий поиск:

«Мы искали, искали, искали. Был миллион вариантов. Хотели перемешать все текстуры — фактуру человеческой кожи с травой, со всем-всем. А потом начали чистить и пришли к тому, что просто нужно создать пространство природы, которое не устраивает, которое пытались изменить до бесконечности и так и не изменили».

Природа для Момо — пространство враждебное: не зря же, теряя самого близкого человека, он объявляет голодовку её законам. В этом диком пространстве памяти вокруг юного Момо, которого играет театральный ребёнок Егор Латухин, сын актрисы «архдрамы» Наталии Латухиной, танцуют и кружатся все, кого он знал — мадам Роза (Евгения Плетнёва), месте Хамиль (Виктор Бегунов), доктор Кац (Илья Глущенко), красавица Надин (Анастасия Буланова) и другие. Но это не реальные люди, а их миражные двойники, тени из воспоминаний, которые можно перематывать. 

Сергей Кретенчук поясняет:

«Хотелось сделать фантазийных персонажей — немного мерцающих, эфемерных, существующих вне времени — то ли людей, то ли сказочных персонажей».

Парадоксальная деталь, подчёркивающая ирреальность, присутствует в образе почти каждого персонажа: блёстки в бороде месье Хамиля, рожки мороженого, вышитые на кружеве блузы Рамона…. Старая мадам Роза в исполнении Евгении Плётневой молода и обольстительна: словно Момо, увлёкшемуся монтажом, удалось повернуть время вспять. Но, тем не менее, мальчик не в силах изгладить из памяти то, чем стала мадам Роза в те последние три недели на чердаке: лицо её обезображено, тронуто разложением.

Мадам Роза (Евгения Плетнёва).

Принадлежность персонажей к миру воспоминаний подчёркивается и костюмами, будто по крупицам собранными по редким комиссионным магазинам, блошиными рынкам: богемный бархат, блестящие брюки-клёш в стиле «диско», вельветовый тренч-кот, будуарный тюль, ретро-ботфорты, — сплошной винтаж, хотя, как рассказывает Сергей Кретенчук, так получилось скорее бессознательно, исходя из материала.

Впрочем, юный Момо не более реален, чем воспоминания. Режиссёр Илья Мощицкий ставит под сомнение его реальность и телесность, доверяя большую часть истории Момо выросшему — в исполнении актёра Степана Полежаева. 

Момо (Степан Полежаев) и месье Хамиль (Виктор Бегунов).

Травестийный образ взрослого героя — с ярким макияжем, красным маникюром, массивными серьгами и перстнями, в бархатной блузе на запах, лишь слегка прикрывающей грудь, мерцающих брюках-клёш и туфлях на шпильке — одна из главных загадок спектакля. Кто он, небинарный человек — дитя огромного, сложного и разнородного мира, в котором есть место всему? Или жертва, переживающая травматичные обстоятельства собственного взросления?

Актёры, исполняющие роли персонажей-воспоминаний, практически не оставляют зрительный зал, преследуя Момо. Илья Мощицкий, по собственному признанию, не любит отпускать артистов за кулисы, но здесь причины их постоянного присутствия много глубже: так те, кто нас вырастил и повлиял на нас, всегда остаются с нами. Как и наши детские травмы, как и слова других людей, которые годами могут звучать в ушах, смешиваясь в болезненную какофонию. Это свойство памяти режиссёр обыграл, выдав исполнителям диктофоны.

Работая своеобразным фоном истории Момо — не мигая, глядя в пространство, расфокусированно озираясь, — «пановцы» пробуют новый способ актёрского существования — на грани включённости в действие и выключенности из него. Это своеобразная актёрская шавасана — поза расслабления в йоге, в которой необходимо добиться полного релакса и созерцательности, но спать — запрещено. Оставаясь как будто в трансе до тех пор, как Момо их не разбудит, ведя диалог со своим прошлым, исполнители ролей бельвильского окружения ни на минуту не теряют концентрации и не бросают образ, оставаясь торговцем ковров месье Хамилем, сутенёром месье Нʼда Амеде, доктором Рамоном…

В финале взрослый Момо неожиданно умолкает, словно не в силах продолжать, и рассказ продолжает ребёнок. В отличие от нагруженного эффектами, звуком и светом действия, финал аскетичен, сыгран в одной мизансцене. Юный актёр мужественно справляется со страшным, полным ужаса, протеста против законов природы и жизни, где абортировать можно только младенцев, и всё-таки любви, монологом. Ребёнку легче достучаться до внутреннего ребёнка в каждом зрителе, передать послание: «Надо любить».

Напоследок художественный руководитель театра Виктор Панов сказал: «Чтобы мозг не усох, смотрите сложные фильмы, читайте трудные книги, смотрите сложные спектакли. У наших зрителей мозг не усохнет!».

Виктор Панов.

Виктор Панов: «Молодые режиссёры опережают время!»

Я считаю, театр должен опережать время. Недавно курс нашего друга Дмитрия Брусникина в Школе-студии МХАТ поставил «Школу для дураков» Саши Соколова. Ребята, мы первыми поставили Соколова. В трёх помещениях — впервые на Северо-Западе! Дальше читаю большое огромное болезненное интервью художественного руководителя театра «Практика» Марины Брусникиной. И дальше фраза: «Готовим спектакль по переписке Толстого со Столыпиным». Ребята, у нас написана пьеса по этой теме. Когда две таких величины решают проблемы мира и России — вот, мне кажется, чем должен заниматься театр! То, что вы сегодня увидели, — мы опять первые! Дальше этот спектакль будет ставить БДТ имени Товстоногова. Вот так молодые режиссёры опережают время. Каждый режиссёр, приезжающий к нам, — абсолютно другой человек! Мне моих актёров каждый раз подают в каком-то новом свете. Только такой театр меня интересует.