Илья Логинов: «Идёт Воландова проверка нашей реальности»

Морозное утро буднего дня. Семейный театр-студия «Понарошку» ещё дремлет: слишком тихо и пусто в этом всегда живом, наполненном детскими голосами месте. Актёр Илья Логинов в тёплом свитере, в руках роман «Лавр» Евгения Водолазкина.

— Илья, Вы практически выросли в театре кукол. Для Вас были открыты все двери, куда детям-зрителям было не попасть. Осознавали, что находитесь внутри сказки?

— Сказки-не сказки, но мне там было очень тепло внутренне. Это были те самые 90-е, когда людям жилось бедно, а люди театра в принципе живут небогато. Выбирая эту стезю, мы знаем, на что идём. Вопреки этой неустроенности вовне, там, внутри, была потрясающая атмосфера. Я чувствовал себя очень защищённым. Я входил в любой кабинет, нет, не без стука, я был воспитанным мальчиком, и любой человек, к которому я входил, мог со мной побеседовать, предложить чаю и бутерброды. Я действительно жил в ощущении большой семьи.

Я присутствовал на каждой репетиции своих любимых спектаклей, радовался удачным шуткам. Покойный ныне, светлая память, Сан Саныч Чуркин был королем импровизации. Наблюдать за ним было запредельным удовольствием. В этом плане у меня эксклюзивное детство.

— В конце года принято подводить итоги. Какие у Вас внутренние ощущения от 2021-го?

—Этот год был безумно концентрированным во всех возможных сферах. Жизнь требует быть постоянно в тонусе и ориентироваться на местности. Все аксиомы подверглись испытаниям. Наверное, единственное, что для меня является до сих пор необоримой истиной, — это необходимость человеколюбия. Причём иногда любить человека приходится мирно, а порой, очерчивая чёткую границу.

Все события воспринимаю как жизнеутверждающие. В любой проблеме, а их сейчас много, есть возможность развития. С декабря несколько сотрудников Театра кукол отстранили от работы по известным причинам. Хотя лично я не являюсь противником вакцинации как таковой, просто я пытаюсь разобраться в сложившейся ситуации.

В прошлом году я был по-детски уверен в том, что в этом мире всегда есть кто-то взрослее, ответственнее и умнее меня, тот, кто примет правильное решение. Сейчас я в этом не уверен. Возникает вопрос, а кто отвечает за то, что дальше с тобой происходит? В конце концов, в поисках ответа на этот вопрос дальше своего порога не уйдешь.

Я стараюсь не впадать ни в осуждение, ни в какие-либо эмоциональные крайности по этому поводу. Для меня Театр кукол, так как я с детства в нём расту, по сути Дом. Сейчас я понимаю, что начинается новая стадия взаимоотношений.

Любопытный год. Он проявил очень многое. Например, подготовка моноспектакля «Остапа понесло», а я взял именно главу «Междупланетный шахматный конгресс», проходила на фоне предвыборной компании. Думаю: «Господи, как же всё это похоже!». Я не акцентирую на этом внимание, увидел и увидел. Когда готовил спектакль «Мастер и…», дважды перечитал роман. Возникло ощущение, что идёт Воландова проверка нашей реальности. Осталось только подождать, когда денежные купюры полетят с потолка, а кто-то будет немигающим глазом смотреть, как люди их ловят. Есть ощущение, что сейчас всё человечество и каждый в отдельности остро подвергается проверке: кто-то на прочность, кто-то на вариативность, кто-то на принципиальность, кто-то на человечность.

Фото Оксаны Скорняковой.

Терапия искусства

— Летом Вы работали вместе с благотворительной организацией «Время добра» над спектаклем «Питер Пен» с участием детей-инвалидов. Что было самым ценным в этом опыте?

— Мне кажется, самое главное, что предопределило существование этого проекта, — правильно выбранная интонация общения. Я принес детям себя такого, какой есть, без позёрства, и они, естественно, тоже — такие, какие есть.

По реакциям трёх рябят-колясочников было вообще непонятно, насколько они в происходящем, комфортно ли им. Для меня это важно. Там звучали живые музыкальные инструменты, я играл на гитаре, на флейте. Мы с ребятами устраивали оркестр. В какой-то момент ребята-колясочники тоже начали звучать, голосом… А по характеру звучания я не мог понять, о чём это. Я на мам смотрю: «Они протестуют?». «Поют». Включились, как могли…

Такие проявления для меня были одними из самых ценных. По глазам мам я видел, что время от времени с ребятами происходит что-то такое, чего не происходит обычно, а это уже хорошо. Терапия ли это искусства или просто нормального человеческого взаимодействия — не так важно.

— Этой осенью в вашем театре-студии «Понарошку» должна была состояться премьера спектакля по мотивам рассказа Редьярда Киплинга «Рикки-Тикки-Тави» «Сказка о храбрости». Пришлось дважды перенести премьеру и пока отложить. Спектакль готов и только ждёт своего часа или ещё много работы?

— Много работы. Поскольку автором спектакля являюсь я, а я — человек, который долго в себе вынашивает и не всегда легко выпускает. Я всё придумал, готова музыка, на 60 процентов готова матчасть, но актёры, задействованные в спектакле, пока ещё знают всё только в общих чертах.

Этот спектакль, как мне кажется, безумно нужен и интересен. Начнём с того, что у меня бежали мурашки, когда я выкладывал свои посты в социальных сетях об этом спектакле. Я понимал, насколько это резонирует с тем, о чем сейчас пишут люди. Было очень странное чувство: я создавал про одно, а оно сливается с другим. Я доверяю таким вещам. Кроме того, лично мне пришлось столкнуться со страхом в таком виде, в котором раньше я его ещё не знал.

— С какими страхами Вы столкнулись?

— Страхом перемен и страхом ответственности за эти перемены. Жизнь меня долгое время берегла или это я берёг свой окружающий мир. Это страх перехода в новое. Может, поэтому постепенно в знакомой многим сказке о поединке мангуста и кобр вдруг возникает такая интерпретация. Как говорит крыса: «Наг, он повсюду». Ты понимаешь, когда боишься — страх везде, ты им окутываешься. «Я всегда хожу вдоль стены и не могу выйти на середину комнаты. У меня разбитое сердце». Фразы из сказки начинают звучать по-новому.

Я не знаю, когда и в какой форме этот спектакль встретится со зрителем, но вижу, что работа не потеряет своей актуальности. Мне бы хотелось, чтобы этот спектакль стал неким напоминанием о том мангусте, о той храбрости, которая есть в сердце каждого. Зритель вместе с героем проходит через преодоление себя. Как говорил Оскар Уальд: «Жизнь учится у искусства». Не наоборот.

— На какой возраст рассчитан этот спектакль?

— Над этим надо ещё подумать. Сначала я привычно поставил возрастной ценз 5+. Но, записывая Нага и Нагайну вместе с актрисой театра кукол Натальей Назаренко, мы говорили о чувствах, о том, что переживают персонажи, насколько они осознают свою смертоносную силу. Когда прослушал то, что у нас получилось, то понял, что это не для пятилетних детей.

— Дети 8-12 лет вырастают из многих спектаклей. Может быть, «Сказка о храбрости» как раз для них?

— Очень на это надеюсь. Более того, надеюсь, на свое правильное присутствие в пространстве этого спектакля. Важно, что фронтмен спектакля — артист мужского пола. Человек, который приглашает зрителя в опасное путешествие — мужчина. Это правильно. Композиция спектакля задумана таким образом, что есть непосредственно киплинговские сцены, и есть рефлексия. Я обсуждаю со зрителем, что произошло. Я думаю, что такой подход верен, и это уже путь к обретению того оберега, о котором мы говорим.

Если задуматься, то мужчин в педагогической сфере, увы, немного. А это важно как для девочек, так и для мальчиков. Есть такая фраза у героя фильма «Бойцовский клуб»: «Мы поколение мальчиков, воспитанных женщинами. Могут ли другие женщины помочь нам решить наши трудности?». Звучит, как призыв к мужской сепарации.

Работая с этим материалом, проживая этот год, я был вынужден в себе проворачивать огромную работу — взращивать внутреннего мужчину. В психологии есть такой термин «стать отцом самому себе». С одной стороны, есть реальный отец, но для инициации очень важно, чтобы ты в какой-то момент стал сам за себя отвечать. По-моему, именно это сейчас со мной происходит. Надо сказать, болезненно. Многое из того, чем я сейчас живу и звучу — про это.

Фото Оксаны Скорняковой.

Декодер поэтического слова

— У Вас в этом году семь чтецких премьер. Выбор авторов всегда происходит по зову сердца?

— Бывает выбор чисто прагматичный. Послушать стихи Тарковского пришли семь человек, а мне нужно, чтобы было больше. Поэтому возник Булгаков с «Мастером и Маргаритой», «12 стульев» Ильфа и Петрова. Эти произведения настолько известны, что соберут зрителя. Бывает так.

У меня есть огромное желание сделать программу по стихам Рильке. Понимаю, что, всего скорее, мало соберу зрителей, но мне хочется. Это будет в свой черед.

Бывает другой путь. Взявшись за работу по стихам Есенина, честно скажу, я его не любил и не понимал вообще. Меня по поверхностному прочтению раздражала некая слезливая интонация. Я в этом чувствую привкус алкоголя, перемусоливание больных точек. Это скорее был метод от противного. Я захотел повстречаться с этим человеком. В разгар работы мне приснился сон: маленькая комната-гроб, как из романа Достоевского. Из обстановки: тахта, кресло, стул, у тахты стоит чайник. В кресле сидит какая-то женщина, как у постели больного, а на тахте лежит Есенин. Вхожу я к ним в комнату. Причем я вижу поэта не портретного, а с живой мимикой, которой я, естественно, никогда не видел. Я начинаю ему говорить: «Сергей Александрович, хватит так себя вести, встань и иди!». А он тяжело с похмелья поднимается с постели, недобро смотрит, берет чайник с пола и начинает меня поливать: «Иди отсюда. Иди!». Пытался вымыть меня Сергей Александрович из своего пространства!

Работа с творчеством Маяковского и Высоцкого — своего рода эксперимент. Их манера самопрезентации мне не свойственна. Я проверял себя на прочность, потяну я такой формат или нет — это был вызов. Как видите, по-разному происходит встреча с авторами.

— В новом проекте Поморской филармонии «Артист и поэт» вы читали Бродского. Этот поэт вам близок и понятен?

— Очень многие любят Бродского и считают, что им он близок и понятен. Начнем с того, что именно Бродский утверждал поэзию, как территорию частности и ничего никогда не хотел собою олицетворять: никакого движения, «про» или «контра». Я не думаю, что кто-то вообще сполна может понять другого человека, тем более такого заковыристого, как Иосиф Александрович. Но в моей биографии Бродский был первым поэтом, с чтением стихов которого я выступил на сцене. Это было ещё в институте на конкурсе чтецких работ. Именно программа «Поклоняться данности» по стихам Бродского была первой стихотворной программой в моем репертуаре, в которой на сегодняшний день больше 20 названий. Так что, наверное, я тяготею к Бродскому. Понимаю ли — не знаю. Люблю, пожалуй, да.

— Манеру исполнения Бродского невозможно ни с кем больше перепутать. Нужно ли читать его стихи так, как их читал он?

— Он читает, как он читает. Знаете, он ведь утверждал, что в стихе в первую очередь важны ритм, рифма, его форма. Я знаю, что он очень раздражительно относился к актёрскому исполнению его стихов и вообще стихов. Я читал диалоги из его интервью: «А вы знаете, что опять в таком-то клубе состоялось чтение ваших стихов?», «Ой, представляю, что они там устроили». Я убежден, что люди идут слушать стихи в надежде на то, что в них что-то по-человечески откликнется. Стих — это и так сложный код, как форма. Люди так не говорят в жизни, это сложно понять, а читающий — он как бы некий декодер, он помогает, сохраняя стихотворную форму, вовлечь слушателя в происходящее. Мне кажется, что у Бродского стихи довольно сложные, что их нужно чуть-чуть декодировать для зрителя, который не сидит в этих стихах так упорно и регулярно. Я исполняю стихи Бродского, ищу в них в первую очередь простое и в то же время сложное человеческое чувство, чтобы это было от сердца к сердцу.

Есть у него стихотворение «Одиссей Телемаку». Мне кажется, это апофеоз переживания разрыва отца и сына. Это безумно больно, но облечённое в творческую стихотворную форму чувство обретает силу и перестает быть разрушительным. Я вообще, кстати, не верю в деструктивную музыку или деструктивную поэзию. Мне кажется, если чувство прошло через творчество и созидание, из нуля привело к чему-то новому, в нём уже есть заряд и сила жизнелюбия.

— Выходит, для Вас поэзия — своего рода терапия?

— Да. Причём сочинение — это одна терапия, чтение поэзии — другая, чтение вслух — третья, соответственно, слушание — четвертая. Это всё по-разному действует. Где-то я бы это даже с шаманством сравнил. Мне кажется, что возможность говорить и думать на языке, на котором люди не говорят в повседневности, — это способ иной организации мышления и чувствования. Если это не безусловно необходимо всем, то полезно тем, кто это выбирает.

«Если нужно шагнуть — шагай…»

— Три главных принципа, которым вы всегда стараетесь следовать?

— Они очень поменялись за последнее время. Если бы вы ещё год назад спросили, я бы не назвал в числе первых быть правдивым. Теперь я выхожу на то, чтобы по возможности транслировать правду, не скрывать её. Это открытие тяжело мне далось.

Второе — человеколюбие, как главный приоритет взаимодействия даже в конфликтной ситуации. Знаете, мне в своё время помогало, когда я конфликтую с кем-либо вспомнить, что у этого человека есть мама, которой будет кровно больно за своего ребёнка в этой ситуации. Это помогало мне смягчить обороты. Человеколюбие — это прежде всего про признание права у собеседника на все, что угодно, потому что он поступает так, как не может сейчас не поступить.

Третье — не бояться. Если ты видишь, что перед тобой очевидность некоего события и тебе нужно в него шагнуть, то уж шагай. При наличии доверия и творческого воображения ты вдруг видишь, что на этом пути все события взаимосвязаны.

Недавно прочитал книгу Мэттью Макконахи «Зелёный свет». Там есть потрясающая фраза: «У меня есть многочисленные доказательства существующего заговора, у которого только одна цель — сделать меня счастливым». Я старюсь всё больше наблюдать проявления вот этого заговора, а не какого-то другого.