информационное
Фото Артёма Келарева.
Решение спектакля режиссёру подсказал сам Фернандо Пессоа. Его книга была опубликована посмертно, собранная из сотен фрагментов — некоторые из них находились одномоментно, в бабушкином сундуке, некоторые всплывали впоследствии, оставленные на бланках телеграмм, календарных листах, книжных страницах и на чём попало. «Книга непокоя» существует в разных изданиях, переводах и комбинациях. Вот и каждый новый двухчасовой спектакль Ильи Мощицкого — это уникальная комбинация из разных кусочков, выбранных артистами.
Художник проекта Сергей Кретенчук, эстет, любитель эротичного диско-гротеска, словно облил пространство зрительного зала глянцевым оранжево-алым лаком, не оставив на полу, на кубах-табуретах, стойках и на местах для публики ни единой щербинки. Вокруг красным-красно, так, что кажется, будто смотришь на происходящее через тепловизор или через красные линзы очков героя сериала «Псих».
Илья Мощицкий и Сергей Кретенчук (в отражении).В центре художник расположил главный объект — гипсовую ракушку размером примерно метр на метр. В центре этого блюда лежала поблёскивающая перламутром жемчужина, на которую тонкой струйкой, как соус, по натянутой струне текла чёрная жижа, похожая на нефть. Нефть в морской раковине фрустрирует, как тела морских животных на побережье Камчатки. Но, отвращая, процесс загрязнения одновременно завораживает: за течением этой струйки, хотя бы из любопытства, переполнится ли чаша-раковина, можно наблюдать весь спектакль, и время не будет потрачено зря.
Евгения Плетнёва.Этот образ силён и сам собой в своём первозданном значении, и множеством других смыслов, которые может породить. Аллегория вроде бы понятна — прекрасное и безобразное, натуральное и искусственное, искусство и жизнь. Ибо сказано в книге:
«Почему искусство прекрасно? Потому что оно бесполезно. Почему некрасива жизнь? Потому что вся она — цели, и намерения, и усилия».
По бокам от ракушки-блюдца лениво вертели длинными шеями два робота-экскаватора с ковшами.
Степан Полежаев.Я (о таком спектакле имеет говорить только от первого лица) шла на премьеру, заранее тревожась. Мы принадлежим к логоцентричной культуре и заточены на постижение смысла. А искать однозначный месседж в «Книге непокоя», этой «автобиографии без фактов», «истории без жизни», да ещё в постановке режиссёра Ильи Мощицкого, который не ходит линейными путями, — всё равно, что зажигать спички в открытом космосе. Но странным образом в этом безвоздушном пространстве «Книги непокоя», которая «ничему не учит, ничему не заставляет верить, ничего не заставляет чувствовать», пришло состояние покоя и свободы. Это, действительно, прекрасно и бессмысленно — быть не внутри спектакля, а рядом с ним, и знать, что он ничего от тебя не требует. Просто быть и ни о чём не думать. Переживать эти «впечатлений без связи, без желания связать их». Подстраивать свой внутренний ритм под ритм спектакля — то медитативный, сонный, то нервный, конвульсивный.
Заслуженная артистка России Наталья Малевинская, Вячеслав Кривоногов.Спектакль начинается с перформативного акта. Минут десять, а то и 15, артисты, один за другим входящие в пространство покоя/непокоя (кому как), находятся в зале, не говоря ни слова. Эти минуты без слов, почти в тишине, не считая звуков «Симфонии непокоя» композитора Дмитрия Саратского, даны зрителям на то, чтобы сонастроиться с ними, замедлиться, погрузиться в нечто и ничто. Артисты никого не играют, они просто дышат одним воздухом со зрителями, с равнодушным любопытством осматриваются и выбирают себе место, постепенно замирая. Они несут свои тела, как произведения искусства, так что глядя на них становишься немного вуайеристом. Женские тела объективированны, мужские лишены маскулинности.
В центре — Марина Земцовская.Причудливые эротичные костюмы ничего не символизировали. Как там в анекдоте: «Во-первых, это красиво». А во-вторых? А нет «во-вторых», просто красиво. Здесь нет персонажей, но мозг всё равно придумывает имена: фотограф-наблюдатель (Степан Полежаев) — с налипшими на лоб завитками чёлки, в юбке и модных в этом сезоне ботах на тракторной подошве; русалка в кроксах (Ирина Булыгина) — почти что полностью, за исключением двух ромбов из ткани, обнажённая ниже пояса; вдова в вуали, не прикрывающей кружевного белья (Марина Земцовская), отчаянная домохозяйка из 1970-х — на гигантских стрип-туфлях (Екатерина Королёва), дикая орхидея (Евгения Плетнёва) с засушенными цветами, примотанными плёнкой к предплечьям; нимфа в облаке полупрозрачного пудрово-розового шифона (Татьяна Потоцкая), нежный мальчик с полоской кружева, как бюстгальтером, на груди (Вячеслав Кривоногов)…
Екатерина Королёва.Когда кто-то из них всё же первый заговаривает, давая прозвучать «Книге непокоя», я не испытываю привычной радости от осознания того, что спектакль начался. Потому что было хорошо и так. Я готова была просто быть рядом с ними в этой разряженной атмосфере соприсутствия.
«Я оставляю их запертыми в своих комнатах, безвольно простёртыми на постелях, где они лежат без сна, я оставляю их беседующими в залах, откуда доносятся до меня музыка и их голоса».
Давая прозвучать фрагментам книги, артисты словно гетеронимы — вымышленные личности Фернандо Пессоа, — присваивали его поэзию в прозе и дарили её всем остальным, ничего не ожидая взамен. Можно было вслушиваться и узнавать парадоксы португальского поэта в своём существовании, а можно было просто слушать музыку вкрадчивых голосов под «Симфонию непокоя», как песню на иностранном языке. Спектакль будто говорил: «Можешь побыть здесь со мной? А если я многого прошу — можешь хотя бы побыть здесь с собой? А если и это слишком много — можешь просто побыть здесь?». Тем более, что к текстам потом можно вернуться — перейти по QR-коду на полароидном снимке с авторским дизайном в телеграм-программку.
Татьяна Потоцкая, Евгения Плетнёва.Камера в руках у фотографа Полежаева фокусируется не сразу. Изображение с неё выводится на три экрана, но сначала они транслируют лишь размытые светящиеся пятна — как солнечный свет, проникающий сквозь закрытые веки. Но вот фотоаппарат находит фокус, и на экранах начинают появляться те части тел, на которые наблюдатель наводит объектив: мочка уха, подбородок, открытый рот, завитки волос у шеи, руки на бёдрах…
«Во мне живёт стремление к постоянной перемене объектов внимания, какое-то нетерпение, присущее самой душе, её можно сравнить с легкомысленным ребёнком; беспокойство, постоянно возрастающее и всегда то же самое. Всё меня интересует, но ничто не привязывает».
Камера переходит к другому объекту, но выхваченное изображение отстаёт и чуть задерживается на экране, как воспоминание. Пользуясь графическим планшетом, чёрная вдова что-то рисует — то пчёлку, то цветок, — поверх затормозившей картинки, словно приукрашивая её.
В какой-то момент вечер перестаёт быть томным: гетеронимы начинают проявлять признаки беспокойства — задыхаться, хватать ртом воздух, как рыбы. Внезапно в пространство «Книги непокоя» вторгается громкая музыка, будто какие-то соседи сверху врубили громкость на максимум. Герой Антона Чистякова — в вязанной шапочке и с влажным лицом, — заходится в каком-то припадке, и, глядя на него, я ловлю себя на том, что моё тело тело дёргается в такт его судорогам, как на рок-концерте. Одновременно с артистами в движение приходят и роботы: экскаваторы погружают ковши в ракушку, зачёрпывают нефти и — плюх! — оставляют чёрные кляксы и капли на блестящем глянцевом полу. Русалка на четвереньках крадётся к раковине, чтобы тоже окунуть туда руки. Наступает разрядка — эмоциональная, сексуальная.
Ирина Булыгина.Пока все пытаются отдышаться, под весёленькую водевильную музычку из фойе в зал деловито, как школьный завхоз, входит худой мужчина в чёрной водолазке и трусах (Александр Берестень). Набирая нефть из ракушки в ведро, он уже без всякого пафоса разливает её по полу. В одну из таких неаккуратных луж с наслаждением опускает ножки розовая старлетка (Анастасия Полежаева). Камера надолго «залипает» на её испачканных ступнях. Человеческая жизнь — это отпечаток босой ноги на пятне, которое оставил Бог.
Ещё спустя какое-то время дикая орхидея проходит по залу с миской свежих голубых цветов, похожими на люпины. Гетеронимы их с нежностью и благодарностью принимают. Восторг сменяется новым приступом экзальтации: аплодисменты всем (других не будет)! Припадок стихает столь же внезапно, как и начался. Гетеронимы снова успокаиваются, и лишь одна русалка продолжает ещё какое-то время хлопать в тишине. Цветы же, разбросанные в пылу, остаются лежать на полу, в чёрной грязи, их стебли хрустят под ботинками.
Всё вокруг погружает в розовый свет фитоламп, а на экранах в многократно ускоренном режиме всходят зелень. Как говорится, пусть расцветают сто цветов. Крики животных, птиц, людей. А дальше — тишина.
«Вся жизнь человеческой души — это движение в полумраке. Мы живём в сумерках сознания, никогда не будучи уверенными, что знаем, кто мы или кем мы себя воображаем. <…> Мы являемся чем-то, проходящим в течение одного спектакля».
Финала в спектакле нет. Его, как и всё лишнее — аплодисменты, поклоны, — убрали, чтобы зрители побыли ещё в своём непокое. Нефть продолжает капать на жемчужину, и я не хочу думать о том, что вот-вот её выключат: кажется, она может струиться вечно. Я ухожу, думая о том, что ключ к обретению покоя — в любовании непокоем.