​«Мы создаём театр, который нравится Илоне»: как уживаются режиссёр и муза «Театро ди Капуа»

Этот удивительный спектакль, как и сам театр, создали двое — мужчина невероятного творческого темперамента, режиссёр Джулиано ди Капуа и женщина завораживающей красоты и таланта Илона Маркарова. Также вдвоём, но с некоторыми оговорками, они дали интервью «Региону 29». Правда, сначала мы с Илоной Маркаровой были одни на веранде Novotel.

— Как правило, за театром стоит один человек, будь то художественный руководитель, главный режиссёр или директор. А у вас получается некая синергия двух сооснователей театра — Джулиано, как режиссёра, и вас, как актрисы, музы и идейного вдохновителя спектаклей. Как вы сосуществуете?

— Сложно. На самом деле, мы так не задумывали, так получилось. Вначале мы просто встретились и сделали первый спектакль — это были «Монологи вагины». А потом возникла идея сделать «Медею», но не просто «Медею», а рассказать через миф о ней о том, что нас волнует. Стало понятно, что все пьесы, написанные о Медее, не выражали того, что мы хотели сказать. Но это и невозможно было выразить, потому что это было основано на горячих событиях. А сам миф — он как раз об этом. Мы обратились к Алексею Никонову, и он написал монологи для нас. А дальше спектакли стали вытекать один из другого. «Слово и дело» вышло из «Жизни за царя», точно так же как «Жизнь за царя» — из «Медеи», и как «Медея», как это ни парадоксально, — из «Монологов», из этой женской темы.

Сейчас мы делаем новый спектакль, он очень сложно выходит. Эту композицию я делала около полутора лет. Надеюсь, в сентябре будет премьера. Это будет мой моноспектакль, основанный на интервью, которые взял журналист Вадим Речкалов у женщины, всю войну просидевшей в подвале. Мы специально убрали место действия и национальность этой женщины, потому что спектакль — это в принципе выступление против деления людей по национальному признаку и вытекающих из него вещей — национализма и самого страшного — геноцида. Туда вошли также отрывки из произведений Достоевского, Лермонтова, Пушкина, Гроссмана и «Свитков из пепла» — книги, которая была сделана по документам, которые были найдены в печах Освенцима.

— И как будет называться спектакль?

— А вот так, наверное, и будет называться — «Свитки из пепла».

Илона Маркарова.

— В современном театре складывается тенденция, что в основу спектакля может быть положен совершенно не сценический материал. Мы живём в такое время, что пьесой может стать даже нечто, написанное котом. Была такая новость, что в театре DOC поставят спектакль по пьесе, написанной котом.

— Ну, это, наверное, была шутка.

— Да, возможно. Но в творчестве «Театро ди Капуа» эта документальность, пусть и историческая, тоже в значительной мере присутствует. С чем связан этот интерес к non-fiction?

— Просто брать документ ради документа тоже не интересно. Увлекает то, что содержится в этих документах. Например, нас потрясли невероятные движения души народовольцев. Нарочно так не напишешь. И само осознание того, что это происходило реально, что мы живём в городе, в котором это происходило, меня просто до мурашек пробирало. Когда понимаешь, что ходишь по тем же улицам, открываешь для себя просто какой-то новый город того времени, устанавливаешь какие-то связи между участниками «Народной воли» и жандармами…

А челобитные, которые звучат в «Слове и деле», были разбросаны по разным источникам и, более того, не были переведены на современный русский язык. И мне самой пришлось всё переводить. Это было очень сложно, при том, что многие из переведённых челобитных в итоге просто не вошли, так как они были не интересны. Воспользовавшись законом о «Слове и деле», стучали все, и очень часто — без оснований, чтобы отмазаться. Например, воришка какой-нибудь говорил, что у него «Слово и дело», и он уже становился носителем какой-то государственной тайны. Он кого-то оговаривал, начиналось следствие, допросы, и он таким образом оттягивал смертную казнь. А смертная казнь тогда была не через повешение. Заливали олово…

У Илоны звонит телефон — Джулиано. Она уговаривает его спуститься, и мы продолжаем разговор.

— Как вышло, что спектакль страшных вещах — подлостях, страдании — получился настолько весёлым? Зрители ушли не придавленными, а, наоборот, в приподнятом настроении.

— Это уже мастерство Джулиано. Понятно, что мы могли давить слезу, уйти в какое-то самобичевание, бубнить… Но спектакль — это зрелище, и перед нами стояла задача — чтобы текст входил в зрителей. Отсюда и песни, и заговоры, которые я нашла в какой-то момент. Это же, в принципе, спектакль о вере, которую отобрали, заменили. И все на это согласились: произошла, по сути, селекция нации. Те, кто на это согласился, и выжили. Мы — потомки этих людей. А тех, кто был против, просто сожгли.

Всё очень переплетено. Ведь, на самом деле, донос — это ужасно, но, как ни парадоксально, смешно. Они бывали такими нелепыми. Хотя и трагичными: единственный человек, который на селе умел писать, допустил ошибку в имени царя, и его за это казнят.

Илона Маркарова на балконе музейного дворика в Архангельске.

— Чувствуется, что борьбу раскольников вы внутренне поддерживаете. Но ведь духовность и вера — не в двух или трёх перстах, не в земных или поясных поклонах… Может быть, их упорство было чрезмерным?

— Джулиано вообще — атеист. И наш сценограф Максим Исаев из театра АХЕ — тоже. И некоторые участники спектакля — тоже. И был момент, когда во время работы над материалом возникло противодействие. Джулиано не хотел, чтобы получился какой-то спектакль за веру: мол, уверуем все! А я никакого не хочу ни в чём убеждать, мне кажется, вера — это личное дело каждого. И люди, которые начинают что-то насаждать и кого-то заставлять, меня раздражают. Поэтому для меня лично это спектакль не о вере в Бога, а о вере в самого себя, о верности тому, во что ты веришь.

Интересно исследовать тех людей, которые могли пожертвовать своим комфортом и достатком ради своих убеждений. Например, две сестры — Морозова и Урусова. Они были одними из самых богатых женщин России после царицы, Морозова вообще была вторая леди государства. Но они пошли в ссылку и умерли ужасной смертью, но от убеждений не отказались. Я ни в коем случае не могу сказать, что я сделала бы так же, я не уверена в этом. Но хотя в том, что мы делаем в театре, я, возможно, столь же упёрта.

— Когда «Слово и дело» попало в программу фестиваля, были сомнения, как спектакль заиграет на улице. Но оказалось, что он очень гармонично смотрелся в каменном музейном дворике.

— Мы очень волновались. Мы впервые играли этот спектакль на улице. Думать об уличном спектакле в Петербурге очень сложно, особенно о спектакле, в котором главное место занимает текст. Тогда бы его приходилось играть в лучшем случае два раза в год под проливным дождём. Так что у вас нам безумно повезло. Мне очень понравились зрители — это были невероятные люди: мы же два часа сидели и смотрели друг на друга. Были внимание, концентрация, и потом — этот прекрасный дворик…

— Среди голосов, которые вы озвучивали, я немножко потеряла боярыню Морозову.

— Нет, её письма в спектакле не звучат. Те, что дошли до наших дней, те, что я нашла, — очень бытовые и совершенно не раскрывают её убеждений. И ещё несколько челобитных Аввакума я читаю. То, что к Моремьяне Фёдоровне, про бесов, это тоже его, хотя там старуха такая получилась.

— Удивительно, что слова Аввакума прозвучали именно в ваших устах.

— Просто женщины в период Домостроя, в принципе, сидели очень тихо.

Джулиано ди Капуа.

— Особенно Нарышкина (вторая жена Алексея Михайловича Наталья Нарышкина — мать Петра Первого) сидела тихо, — это неслышно подошёл и присоединился к разговору Джулиано ди Капуа.

— Джулиано, как вы решили эти челобитные превратить в песни?

— В балаган, называйте, как есть. Дурная голова у режиссёра — против этого не попрёшь!

— Вы сразу почувствовали, что они поются, и что их можно петь именно так — как Боб Марли и Высоцкий?

Джулиано: Это не Высоцкий, это «Любэ».

Илона: Ну, не «Любэ», а какая-то…

Джулиано: «Гражданская оборона».

Илона: Ну, ты сравнил: «Гражданскую оборону» — с «Любе»! Нет, это шансон.

Джулиано: Простите. Есть вещи, которые росли не из моей головы. Вот этот ход с «Любэ» придумала Илона. Я сразу почувствовал, что надо обязательно сбить зрителей с толку, что это не может быть историческая лекция, что априори нужно отталкиваться от парадоксального. И когда находишь ключ, артисты подключаются.

В точности нам авторов этих писем и челобитных было всё равно не воссоздать. И мы поняли, что чем сквернее, противоречивее и пародоксальнее, тем проще будет эмоциональное восприятие, тем легче будут возникать ассоциации. Что такое «русское», что такое — ваше культурное наследие? Теперь уже это и песня: «Кайфуем, сегодня мы с тобой кайфуем…». В следующем поколении представить без неё песенный ряд этой страны будет уже нельзя. И совершенно несуразная, несусветная муть в итоге отражает представление о народе более точно, чем подлинный голос несчастного мужика в XVII веке, который лишился зубов из-за цинги.

Илона: Смысл в том, что люди-то всё равно не изменились. Они пели другие мелодии и по-другому, но суть была такая же.

Джулиано ди Капуа во время показа «Слова и дела» в Архангельске.

— Сейчас, Джулиано, вы уже договорились с Молодёжным театром о постановке «Тартюфа»…

— Да не «Тарфтюф»! Я говорю про «Скупого», а они мне всё про «Тартюфа»! «Скупой» смешнее. Хотя на днях мне пришло в голову: а не замахнуться ли нам на «Трёхгрошовую оперу»? Самые блистательные и креативные мысли приходят неожиданно. Должно быть весело, и при этом — всем. Так что форсировать не надо.

— А почему вы сейчас решили обратиться к Мольеру?

— Потому что очень хорошая драматургия, очень цепкая. И очень классно, что в стихах.

Илона: Мне кажется, что это уже не актуально.

Джулиано: Илона просто не любит театр в принципе, и не ходит в театр уже года три: ходит на какие-то мистерии наших друзей. А что такое театр, она забыла. Это просто мы создаём уже театр, который нравится Илоне, и она уверена, что другого быть не может. А Мольер — очень талантливый драматург, у которого всё классно продумано: все петельки, крючочки. Это лёгкая, полётная драматургия, в которой, в то же время, очень точно расставлены классовые акценты. Которые, по сути, не изменились: новые русские и олигархи ничем не отличаются от знати XVII и XVIII веков. Уже этой идеи достаточно, чтобы сказать, что Мольер — самый современный драматург, которого Россия только может представить.