информационное
Фото Артёма Келарева.
В областном калужском драмтеатре сейчас идёт 241-й театральный сезон. В декабре 2017 года его главным режиссёром стал Владимир Хрущёв — тот, кто поставил в «архдраме» «интимные сцены из жизни богов и людей» — спектакль «Амфитрион».
«Дети солнца» стали первой пьесой, постановку которой Хрущёв осуществил в Калуге, — как раз к 150-летию Максима Горького, которого режиссёр в программке упрямо называет Алексеем Пешковым.
Своих «Детей солнца» Горький писал в Петропавловской крепости, куда был заточён по делу о событиях «Кровавого воскресенья» января 1905-го, так что неудивительно, что эта пьеса о трагической пропасти между интеллигенцией и народом пронизана предощущением грядущей катастрофы. Ощущение катастрофы: в ближайшей перспективе — эпидемии холеры, — подчёркивает сценический грим с нарочитыми тёмными кругами под глазами. В 2018-м эти предзнаменования и чувство незащищённости, которые Владимир Хрущёв вернул на сцену, смущают и тревожат.
Страшнее всего становится даже не тогда, когда звучит выстрел, а когда на сцену с огромным барабаном выходит Трошин — «тот самый Яков Трошин, у которого поезд жену и ребенка раздавил». Этого подпоручика-подстрекателя актёр Сергей Путинцев в своей почти эпизодической, но характерной роли превратил в фигуру мефистофелевского размаха.
Сам же спектакль получил название Homunculus: в честь гомункула — человекоподобного существа, в создание которого путём разных превращений верили средневековые алхимики. Создать подобное надеется и главный герой, генеральский сын Павел Протасов (Игорь Постнов): недаром авторское определение жанра постановки — «Опыты Протасова в двух действиях». В этих опытах рождается не гомункул, а подлинная трагикомедия: с ребячеством, катанием на велосипеде и разбивающимися сердцами.
При этом художник Анатолий Шикуля — опять-таки тот самый, что создал купол небосвода и «камеру верности» в «Амфитрионе» — воссоздал на сцене не старый барский дом и даже не лабораторию, в которой Протасов проводит свои опыты, пока его сестра Лиза балансирует на грани нервного срыва, а его жена Елена сводит с ума художника Вагина, — а прямо-таки дантовский сумрачный лес. В этой чаще интеллигентные просвещённые персонажи Горького совсем потерялись, заплутали — а ещё светлые головы!
Сюрреалистичности этому лесу придают кроны деревьев, напоминающие схемы сложных химических соединений: благодаря световой партитуре, созданной художником Лорой Максимовой, кажется, что они покрыты то ли ртутью, то ли жидким серебром.
Эксцентричности внешнему миру постановки придаёт круглая зелёная травяная полянка со столом, за которым герои очень по-кэрролловски, в духи безумного чаепития, пьют чай.
Загадочный, отдалённо напоминающий цыганский, коллектив музыкантов, сидящий на арьерсцене, расставляет музыкально-эмоциональные акценты: драматические — с помощью повторяющегося гитарного риффа, и мелодраматические — насвистывая «Я не сдамся без бою» «Океана Эльзы». Последняя становится лейтмотивом лирической линии Лизы Протасовой и ветеринара Бориса Чепурного. И когда исполнитель роли несчастного ветеринара-малоросса на разрыв пропевает в микрофон рефрен украинской баллады, постановка-то и стряхивает с себя дрёму, обретая нерв и характер.
В красном — исполнительница роли Лизы Протасовой Дарья Кузнецова.
Любовная история Лизы и Чепурного обречена: Чепурной символично кричит в пустое ведро, как в колодец, оставаясь неуслышанным, а несчастная девушка, которую все называют больной, чувствует себя не в праве счастливо жить и рожать детей, когда вокруг столько ненависти. В финале спектакля Лиза, волею художника по костюмам Евгения Никанорова, облачена в платье красного цвета, которого она так боялась. У Горького она в итоге по-настоящему сходит с ума, но в конце спектакля режиссёр намекает на её воссоединение с Чепурным после смерти.
Интересный факт: калужские критики отмечают, что на домашней сцене спектакль был сыгран в присутствии автора — уже седого Максима Горького, то есть, Алексея Пешкова. Видать, до Архангельска Горький не доехал.