Художница Настя Вепрева — о потерянных танках и дворцах культуры

Настя — художница, уроженка Архангельска. Пару лет назад она переехала в Петербург. Училась на факультете свободных искусств и наук СПбГУ на арт-критика, потом в Школе вовлечённого искусства «Что делать?» — программе обучения для нового поколения художников.

Сейчас она вернулась в город, «знакомый до слёз», чтобы подготовить исследовательский проект для «Arctic Art Forum», который пройдёт в Архангельске с 21 по 23 сентября.

— Настя, расскажи, как молодой художник начинает проводить выставки в чужом городе?

— Ну, как объяснить… Ты не сидишь и не ждёшь, что к тебе придёт какой-то куратор: ты просто берёшь друзей своих, вы делаете что-то вместе, ищете площадку, сами всё это распространяете, — и только так это работает. Я работала, как сумасшедшая: на каждый open-call слала заявку. Всего отправляла по десять заявок в месяц, а срабатывала, может, одна — раз в полгода.

— В основном ты занимаешься фотографией и графикой?

— Я вообще завязала с фотографией: мне её как-то не хватало, я всегда говорила, что она очень плоская. Я пыталась привнести текст в фотографию, но она всё равно оставалась плоской. Перешла к видео, но и оно в какой-то момент стало казаться мне плоским: сейчас обычно видео на выставках никто не смотрит. Поэтому либо ты показываешь какую-то видео-инсталляцию с проектора, либо ты делаешь ролик для Интернета, но это уже другой вид искусства. Ну, или снимаешь большое кино и показываешь его в кинотеатре. Я стараюсь комбинировать видео, фото, графику, перформансы, — всё, что угодно. Картонные танки я делаю. Только звук я ещё не освоила. Но мне очень легко говорить, потому что у меня нет художественного образования в прямом смысле: я такой дилетант профессиональный, который за всё берётся. У меня нет какого-то одного метода, который бы меня ограничивал.

Один из грустных объектов «Ватного белого».

«А вдруг я — русский шпион?»

— Как ты попала в программу поддержки молодых художников «СТАРТ»?

— Я делала проект, посвящённый Архангельску. Он назывался «Ватный белый». Я приехала сюда как-то в феврале, и за полгода был какой-то пик преступлений и самоубийств: люди брали кредиты и прыгали из окон. Меня потряс сухой язык официальных сообщений: «Следствием установлено…». И я совместила отрывки из пресс-релизов с обычной графикой. Получилось очень грустно. Я послала этот проект на «СТАРТ», но именно он куратора не заинтересовал. Зато потом он написал мне и спросил, нет ли чего-нибудь нового. Я прислала другую работу — «Lost machine» о потерянной военной технике. И мы сработалась. Я приехала, и мы организовали эту выставку.

— Откуда такой интерес к танкам и военной технике?

— Я была в резиденции в Швеции как раз, когда потерялась первая подлодка. Это было какое-то безумие, потому что шведы где-то у Стокгольма искали подводную лодку. В этом была уже доля абсурда: искали русских шпионов в чёрных пальто, которые высадились из этой субмарины и бегали где-то по Стокгольму. А я была в таком городке небольшом, и там эти слухи множились, множились… Мне было очень некомфортно, я уже стала думать: «А вдруг это я — русский шпион?». А тогда ещё на Украине потерялись войска, ещё где-то там терялись самолёты. И я попыталась эту ситуацию как-то проанализировать и притянуть к этому исследованию свой опыт историка, изучения Второй мировой войны. Мне пришла в голову совершенно безумная идея о том, что техника теряется потому, что она устала воевать, она хочет освободиться. 

Один из потерянных танков Насти Вепревой.

— Получается, эта покинутость — выбор самой техники?

— Ну, да, там была версия в том, что техника может сбежать. Она создана для того, чтобы убивать, а если она не хочет убивать, ей остаётся только умереть. Вообще, по поводу смерти, и касательно деревень, мы живём сейчас в новом государстве, которое всё еще наполнено остатками советского государства. Этим всё пронизано: те же партийные работники, которые были тогда, работают и сейчас. И вот эта тема, мне кажется, ещё не проработана. Смерть — это естественная часть человеческой жизни, но она исключена из тематического пространства: у нас только здоровье, молодость, и больше ничего нас не интересует. Пенсионеры нас не интересуют, смерть не интересует. У нас сократили финансирование для ВИЧ-инфицированных, лекарства для онкобольных больше в Россию не приходят… Происходит какой-то кошмар. Мне кажется, художник обязан рефлексировать о том пространстве, в котором он находится.

Фотоколлаж с выставки «Lost machine».

Художником может быть кто угодно, искусством — что угодно

— Ты принимала участие в проекте «Время мечтать» в рамках молодёжной биеннале британского куратора Дэвида Эллиота. Как ты к нему попала?

— Я заявилась на open-call с видео-артом. Я тогда очень любила смотреть передачи «Давай поженимся!» и «Здоровье» с Еленой Малышевой. Изумительные вещи по своему безумию! Как-то я собирала там самые чудовищные высказывания — о призвании женщины, например. Я это всё совместила и замедлила. Я показываю людям в Европе, и все сейчас думают, что это передачи из 50-х: никто не верит, что это сейчас происходит. Вот я и подала заявку и просто оказалась там.

— Похоже, тема женщины в современном мире тебя очень волнует?

— Да, безусловно. Я много писала статей про женское феминистское искусство. Это тоже другая форма самоорганизации на основе других принципов. Девушки-художницы часто чувствуют себя исключёнными из художественной тусовки. Очень много молодых художников, которые, непонятно откуда получив очень большие средства, делают очень большие работы, холсты. А у девушек почему-то все какое-то маленькое всегда, домашнее. Это, конечно, интересно, но вопрос финансирования и бюджета всегда всплывает. Когда девушки получают хорошее финансирование, они делают очень большие и хорошие выставки. Как, например, была выставка «И — искусство, Ф — феминизм» от Ильмиры Болотян в Москве, которая собрала практически всех топовых художников. Каталог был отличный, всё было сделано просто прекрасно.

— Ты себя вообще относишь к молодым художникам?

— Словосочетание «молодой художник» всегда исходит из бюрократической помарки о том, что молодость — это период от 18 до 35 лет. Все, кто попадает в эти рамки, считаются молодыми художниками. Молод тот художник, который еще не обрёл свою профессиональную идентичность. Не знаю, мне всё время кажется, что я где-то плаваю, пытаюсь что-то нащупать, я не чувствую, что я окончательно сформировалась, но я иду к этому. И, может, когда я почувствую, это и будет означать, что я уже всё — кончилась (смеётся). Хотя не знаю, не думаю, что это хороший путь: всё время хочется быть в поиске. Вообще, мне кажется, «художник» — это вопрос самоназвания.

— Тебе не кажется, что в наше время понятием «современное искусство» можно подменить что-угодно? Порой арт-объектом можно назвать, что хочешь, лишь бы концепцию позакрученней придумать…

— У нас не любят современное искусство, потому что у нас очень большая проблема с арт-образованием вообще. У нас, максимум, до чего доходит — это авангард, и то зачастую теряется его составляющая — то, что он был непосредственным союзником революционных сил. А без этого остаются какие-то непонятные квадратики, ромбики, и, конечно, никто не может этого понять. Если нет специализированного образования, то нет и понимания. С искусством всё очень сложно, это всё-таки не сфера развлечений, это какая-то даже квазинаука, и сейчас в нём особенно происходит очень большой теоретический поворот. Искусство — это просто способ восприятия мира. В принципе, эта традиция — берёшь что угодно и называешь арт-объектом, — это же ready-made, это ещё от Дюшана с начала  XX века пошло, когда он взял писсуар и назвал его искусством. Но там дело было даже не в самом объекте, а именно в жесте художника. 

Молодая художница и предмет её исследования.

Что, если ДК лишится смысла жизни?

— Какова цель твоего приезда в Архангельск? 

— Я собираю материал для статьи о Ломоносовском ДК, хочу подготовить лекцию-перформанс. Мне очень интересен сам феномен домов культуры. Они возникли в 30-е годы и стали местом силы и притяжения всех творческих инициатив. Они приносили пользу, существовали для людей. Но в какой-то момент всё изменилось. Тем не менее, ДК всё еще существуют, хотя они потеряли свой изначальный смысл. Или не потеряли? Очень странно, что я нигде не могла найти в Интернете информацию по истории как самого Варавино, так и Ломоносовского ДК. С точки зрения официальной истории, он появился ещё не так давно, а, значит, нет надобности его изучать. Я с этим не согласна.

— То есть, ты приехала исследовать, а не реформировать? Не то, чтобы что-то возобновить, возродить?

— Очень сложно художнику что-то изменить на самом деле. Он может только как-то собрать, привлечь внимание, осветить. Я раньше думала, что художник может что-то сделать… Но для этого он должен перестать быть художником и стать активистом, тогда он что-то сделает. А так я собираю информацию, формирую историю, мне интересны люди, которые там работали с самого начала. Вчера мы общались с чудесной женщиной — Валентиной Лисиной — она какие-то совершенно чудесные вещи рассказала про всю историю района, которых я не знала, которых мой отец тоже не знал: как тут стояла нефтебаза, как ленд-лиз сюда приходил… И люди до сих пор к ней приходят, то есть, возможно для пенсионеров это стало местом встречи. Мне кажется, изначально все эти дворцы и дома культуры существовали для встреч разных слоёв населения: приходили дети, молодёжь, пенсионеры, — и все с какой-то целью. А когда живёшь «на районе», и у тебя нет какого-то места встречи, куда ты можешь прийти и поговорить со своими соседями, ты как-то живёшь оторванно от повседневности.

— Красивый сюжет получается: ты уехала, стала художником, и вот ты вернулась в свой район…

— Это звучит, конечно, очень романтично, ужасно тошнотворно. У меня чисто исследовательский интерес, я же историк. Это во многом междисциплинарный проект: я и фото снимаю, и видео снимаю, и интервью беру, и какой-то другой экспириенс получаю. Здесь антропология, история, социология, искусство, — всё это перемешивается, и во временном пространстве прошлое, настоящее и будущее тоже пересекаются. Ну, почему, например, он Ломоносовский? Изначально у меня была идея обратиться к Ломоносову, ведь он такой романтический герой: так много сделал, столько инноваций, но при этом, уехал из Архангельска.

Настя Вепрева. Фото Артёма Келарева

Либо едешь, либо делаешь

— Что в этой лекции будет от перформанса?

— Лекция-перформанс — это такой синтетический жанр, который появился только где-то после 2010 года. Обычно за художника всегда говорили галеристы, искусствоведы, кураторы и критики. А художник получался такой молчаливой фигурой, и он мог танцевать, делать перформансы, но при этом у него не было речи совершенно. Смысл лекции-перформанса — вернуть художнику речь: то есть это уже не жест художника, а речь. Информацию можно передавать любым доступным тебе способом: можно видео показать, можно станцевать. Люди читают теоретический материал, а потом — песня! Получается такая живость, интерактивность. Это очень открытый, самый интересный, мне кажется, жанр.

— Ты бы состоялась как художник, если бы осталась в Архангельске?

— Я уехала потому, что я не видела, куда я могу приложить себя, и у меня не было сил, чтобы это изменить. То есть, это был такой лёгкий жест с моей стороны — уехать. Конечно, сложно приживаться в другом городе, и не у всех это получается, но тем не менее. Либо ты уезжаешь, либо у тебя есть силы что-то делать. Если б у меня были силы, я бы, наверное, что-то делала, но уехать было проще всего. В Питере много художников: нужно постоянно крутиться, общаться… А здесь как-то и так хорошо. У нас вся проблема в том, что Москва всё вытягивает. Петербург еще дотягивает, а вся Россия отстаёт. Может быть, стоит как-то размножить места силы.

— Что ты хочешь получить от форума?

— Ты не можешь ничего сделать, пока не знаешь, как это делают другие. Как у Бэнкси: «Плохие художники имитируют, великие художники воруют». Но сейчас не время великих художников, и украсть искусство невозможно, ты всегда вдохновляешься и заимствуешь, ведь это живая материя. А форум, который изначально  — место встречи, — идеально для этого подходит.