Евгения Некрасова: «Можно прожить в одной квартире с человеком много лет и не понимать, как с ним говорить»

Широкая известность пришла к Некрасовой, когда её маленький роман «Калечина-малечина» попал в короткие списки премий «НОС», «Национальный бестселлер» и «Большая книга». В нём к 10-летней девочке Кате, окружённой нелюбовью и в семье, и в школе, в минуту отчаяния является кикимора — то ли старушка, то ли ребёнок, то ли злая, то ли добрая. Герои рассказов автора, объединённых в сборнике «Сестромам», тоже порой сталкиваются с фантастическим: одна женщина отращивает себе руки, как у индийской богини, чтобы отбиться от домашнего насильника. Как и девочка Катя, эти люди страшно одиноки.

— Герой одного из ваших рассказов, ребёнок войны, всю жизнь тосковавший по матери, думает о том, что ХХ век был неженским. А XXI он какой, женский?

— Прошлый век был не женским в плане организации событий и пространства: всё, что происходило, было инициировано не женщинами. Хотя именно женщины, на мой взгляд, приложили огромные усилия для того, чтобы в ХХ веке спасти жизнь. У меня есть надежда, что XXI век будет временем женщин, и, мне кажется, это понемножку уже стало происходить.

— Насколько на вас повлияла Людмила Петрушевская? Мне кажется, вас с ней роднит какая-то обыденная мрачность, токсичность атмосферы и взаимоотношений между персонажами…

— Людмила Стефановна важна для всех пишущих людей. Она абсолютно уникальное явление в литературе вообще. Конечно, она повлияла на меня. Я довольно часто вижу, что меня или Ксению Букшу сравнивают с ней. Просто по той причине, что она одной из первых стала писать о так называемом мире женской повседневности: о детях, о семьях, матерях. И она первая показала какой-то другой взгляд на семью — вспомним рассказа «Гигиена». Я большой фанат её текстов, особенно «Времени ночь» и рассказов.

— Вот этот ад повседневности вас и сближает. Свой сборник «Сестромам» вы объединили подзаголовком «О тех, кто будет маяться». И действительно, кажется, что жизнь ваших героев это бесконечная маета. Почему так происходит?

— Социальная неустроенность, которая так или иначе преследует очень многих людей в нашей стране, ритуализированный образ жизни, такая выстроенная повседневность, общество, одновременно патриархальное и такое, где женщины, на самом деле, всё делают, — всё это создаёт очень тяжёлый мир, в котором очень сложно существовать. 

На мой взгляд, самое сложное — жить этой самой повседневной жизнью, которой живут очень многие. 

Знаете, в литературе часто ставят вопрос о поиске героя: «Где настоящий герой?», — но мне кажется, что самые важные фигуры — это просто люди, которые справляются с жизнью: матери, бабушки, отцы, дедушки, мужья, просто мужчины, женщины, дети. Это мы с вами, это наши соседи, люди, которых мы видим в супермаркетах.

— «Калечину-малечину» часто позиционируют как историю о буллинге. Хотя, по-моему, это история о ребёнке, который живёт в атмосфере тотальной нелюбви. И это одиночество переживают и герои ваших рассказов. Откуда это одиночество?

— Я тоже согласна, что «Калечина» не о травле. Меня очень сильно раздражает, когда этот текст рассматривают только через эту тему. Потому что если бы это был текст о травле, он был бы совсем другим. Мне кажется, что там показана другая проблема, с которой мы сейчас сталкиваемся повсюду. Не только во взаимоотношениях семьи, но и между людьми в Фейсбуке, в том, как мы взаимодействуем, а, точнее, почти не взаимодействуем с нашим государством. Это огромный провал в коммуникации, отсутствие какого-то общего языка. Недаром сейчас идут какие-то невероятные баттлы вокруг феминитивов, например. Любая попытка изменения языка в сторону своего понимания социального устройства мира вызывает какое-то невероятное раздражение.

Коммуникации нет на уровне одной семьи. Можно прожить в одной квартире с человеком много лет и не понимать, как с ним говорить. Это грандиозная проблема. Мы как будто существуем в Вавилоне, и вот от этого рождается тотальное одиночество. 

Те же конфликты бумеров и зумеров, «старой» и «новой этик», безусловно, возникают из-за отсутствия общего языка. 

Эту безъязыкость я вижу повсюду. Я никогда не забуду, как в одном подкасте молодая женщина рассказывала, как во время ссоры со своим парнем вдруг перешла на английский: она поняла, что не может найти слов на русском. Мне кажется, это показательный пример.

И так на всех уровнях. У нас отсутствует язык общения с врачами. Мы приходим, не понимая, что с нами происходит, что с нами будут делать. А у будущих врачей нет даже такого предмета в институтах — как разговаривать с пациентами. А ведь умение объяснить, успокоить — это тоже часть лечения. Даже в профессиях, которые вообще-то связаны с общением с людьми, нет коммуникации. Не говоря уже про общение начальников с подчинёнными, мужчин с женщинами, старших с младшими. Мне кажется, нам всем предстоит грандиозная работа. И это происходит не только у нас, во всё мире. Просто у нас это особенно очевидно, потому что на язык коммуникации долгое время никто не обращал внимания. Особенно, когда разрушился Союз, и были разрушены все привычные связи. Какая-то, пусть не идеальная коммуникация была порушена, а новая так и не выстроилась, она была очень токсичной. И сейчас мы только пытаемся понять, как её выстроить.

— Ваш язык — своего рода поэзия в прозе: аллитерации, анафоры, омонимы, рифмы, словотворчество… При этом, в каких-то рассказах этого много, в каких-то мало. Как вы пришли к такому звучанию?

— «Сестромам» я называю своей языковой лабораторией. Это тексты за девять лет, собранные почти по хронологии, и там очень сильно видно, как я экспериментировала. Там есть почти классические рассказы, есть тексты, написанные языком сказа, есть тексты в смешанной технике, потому что для меня одновременно важны и сюжет, и язык. Мне кажется, сейчас я пришла к формуле сбалансированного сосуществования языка и сюжета. Некоторые тексты действительно написаны как поэмы в прозе. Очевидно, в тот или иной момент мне так было интереснее писать. Я никогда не понимала, как напрямую работать с реальностью. Необходимо найти призму, через которую на неё смотреть. И такой призмой может стать язык.

— Кстати о реальности. Ведь Кикимора в «Калечине-малечине» реальна? Она не плод воображения одинокой девочки?

— Да, она, безусловно, часть книжной реальности внутри «Калечины», она существует. Я захотела написать текст про детский суицид, и не знала, как подойти к этой серьёзной и страшной теме. Я не психолог, не антрополог, не педагог. Я никак не могла найти подход, и наткнулась на описание, что кикиморы — это бывшие дети, которые умерли не своей смертью и были при жизни прокляты взрослыми. И таким образом у меня сложилась эта история.

— В принципе, это довольно-таки распространённый сюжет — когда к герою является некое существо. Может, это основано на детской вере, что кто-то придёт и спасёт?

— Да, конечно, волшебный помощник — это архетипический ход в сказках. Я большой фанат Проппа (советского филолога, фольклориста, — ред.). Я считаю, что хорошо и правильно использовать архетипические ситуации, потому что они работают. Вопрос в том, как их поженить не просто с современной реальностью, а с современной повседневностью. 

У меня очень много вопросов к старому укладу, к патриархальному или, по сути, крестьянскому обществу. Это был мир очень замкнутый, ритуализированный. Но самое интересное, что там было, что давало людям выживать, переживать все ужасные события, — это был фольклор. 

Я бы сказала, что фольклор — это такая национальная психотерапия. Как объяснить, что кто-то умер рано или утопился? Она стала русалкой. 

Меня совершенно завораживает, что это работало. Почти не было медицины, было совершенное бесправие. Я сейчас очень много читаю про крепостное право и, кстати, всем советую. Когда читаешь не стандартные советские учебники про угнетателей-помещиков (хотя помещики, в большинстве своём, да, угнетатели), а про повседневность, про то, как была устроена жизнь, очень многое становится понятным. И удивляешься, когда понимаешь, что это было очень недавно. Находишь себя сидящей в интернете со смартфоном и не понимаешь, как ты тут оказалась. Я обращаюсь скорее к архетипу построения сказки, потому что с пониманием драматургический конструкций у народа всё было очень хорошо. Недаром Проппа, который проанализировал строение сказки, так серьёзно изучают американские сценаристы.

— Над чем вы работаете сейчас?

— Мы сейчас с редакцией медленно, но верно собираем новый сборник, у которого пока нет названия. Он состоит из того, что я написала за последний год. Это будет сборник рассказов и поэм — за последний год я написала четыре поэмы. Это корпус текстов, в которых, в том числе будут вещи, важные для меня сегодня, — и где будут актуальные темы: например, изоляция, локдаун и всё, что с ними связано.

— На фестивале вы проведёте презентацию школы «Современные литературные практики». Что это за проект?

— Это литературная школа, которую мы открыли со своими сокураторками. Ей нет ещё и года. Сейчас идёт третий набор, он будет онлайн. Все студенты одновременно изучают и прозу, которую преподаём мы с Алесей Атрощенко, и поэзию, которую преподаёт Оксана Васякина. Кроме прозы и поэзии студенты изучают современный литературный процесс с Евгенией Вежлян, а ещё у нас есть предмет «Литературный менеджмент». Нам очень не нравится, как работает современный российский литературный рынок: он фактически не работает. Отсутствует институт литературных агентов и всё то, что должно быть в развитой индустрии. Мы пытаемся понять, почему так происходит и как это изменить. Мы учим студентов мыслить проектно. Школа вообще родилась из какого-то недовольства и непонимания современного литературного процесса в России. У нас очень мало текстов актуальных. 

Очень мало пишется про современность. А в том, что пишется, нет языка, который бы соответствовал актуальной реальности, — это в лучшем случае язык нулевых. А каким должен быть язык теперешней прозы, до сих пор очень мало понятно.

— Поиск нового языка — это опять-таки к вопросу о провале в коммуникации.

— Мы существуем в мире, который состоит из белых пятен. У меня такое идеализированное представление о литературе: что мы жизнь изучаем через неё, — и меня совершенно поражает, насколько мало всего описано. Огромное количество всего происходит в стране интересного, страшного, или, наоборот, хорошего, и этого почти нет в литературе. И, пожалуй, эти две проблемы — отсутствия языка и прозы о чём-либо, что нас окружает, — нас и побудило создать эту школу. 

Ещё недавно мы были какой-то маленькой артхаусной образовательной программой при Шанинке (Московской высшей школе социальных и экономических наук, — ред.), а теперь мы сами превращаемся в микроуниверситет (в большом классном университете). В новом наборе у нас будут элективы по феминистскому, по постколониальному письму. Даша Серенко будет преподавать курс с рабочим пока названием «Как писать об уязвимости» — то есть, собственно говоря, в условиях «новой этики». Илья Кукулин будет говорить о советской официальной и неофициальной прозе. Потому что, на самом деле, мы по-прежнему очень плохо знаем, что же такое советская литература. То есть, мы в нашей школе пытаемся максимально понять своё недавнее прошлое, настоящее и самих себя.

Мы очень много говорим про эмоциональность, экологичность языка. Говорили, например, как писать о сексе — это тот ещё вопрос, потому что языка секса у нас фактически нет: или мат, или что-то очень завуалированно красиво-литературное. Пока мы путешествуем по такому белому полю, где ничего не понятно.

28 августа в 18:30 в Северном морском музее пройдёт презентация проекта «Современные литературные практики». А 29-го в 17:30 в Петровском парке состоится творческая встреча с Евгенией Некрасовой. Полная программа фестиваля доступна здесь. Он проводится на грант Российского фонда культуры, предоставленный в рамках федерального проекта «Творческие люди» нацпроекта «Культура».