Наталья Малевинская: «Быть на вторых ролях мне в кайф»

Вместо бенефиса — интервью по скайпу. Накануне дня рождения говорим о возрасте, который не имеет значения, о молодых режиссёрах, которые не дают «закиснуть», и о самоизоляции.

— Наталья Викторовна, не кажется ли вам, что сейчас в театре возраст артиста перестаёт иметь какое-либо значение?

— Вот мы только сегодня с Виктором Петровичем (Пановым — ред.) вновь говорили о том, что театр — это дело молодых. И я прихожу к выводу, что театр — дело молодых не только актёров, но и директоров, менеджеров. Есть, конечно и исключения. Для меня исключение — Людмила Максакова, которая служит в театре имени Вахтангова. Точно так же, как можно работать в провинции и не быть провинциальным театром, можно быть в годах и оставаться молодым. Ну, разве можно сказать, что Панов — старик?

Я спокойно отношусь к своему возрасту, к своему 60-летию. Я до сих пор считаю себя девчонкой: хочется иногда и попрыгать на одной ножке.

— Просто, знаете, есть своеобразное клише — «стареющая актриса», которая тяжело переживает переход к возрастным ролям и отказ от тех, которые уже не сыграть… Но сейчас кажется, будто возраст и даже пол артиста вообще перестают играть роль.

— Да, всё верно. На показ «Деревянных коней» в Питере к нам пришла Елена Прокопьева, которая шесть лет назад ставила у нас «Дом Бернарды Альбы». Для меня тогда стало шоком, что она распределила меня на роль дочери Дарьи Тюриковой, которая меня лет на 25 младше. 

Первое время, когда я выбегала и говорила: «Мамочка, что?», — Дашка покатывалась от смеха. А потом ей было сложно, ведь надо было меня хлестать по щекам. 

А потом всё как-то встало на свои места. И вот когда мы встретились, разговорились о том, что надо бы вернуть этот спектакль, я Лене сказала: «Замените меня, как я могу играть Ангустиас?». А она ответила, что дело не в возрасте, а в отношении, в правильно выстроенных смыслах спектакля.

Наталья Малевинская с Дарьей Тюриковой — правда, не в «Доме Бернарды Альбы», а в «Истории одной бабы».

И, действительно, сейчас женщины и мужчин играют: я сама играю старца Зосиму в «Братьях Карамазовых», и я очень люблю его. Не себя в нём, не его во мне, а просто его как какое-то отдельное существо. И ведь мой текст в этом спектакле тоже родился очень смешно и странно. Мы просто читали главы, и у меня был такой нечеловечески философский отрывок, что я никак его не могла понять. 

И так уж вышло, что наш пёс Пушок эти мои листки с ролью сожрал. 

И тогда я села за книгу и стала что-то выписывать, компилировать, сочинять — надо же с чем-то на репетицию идти. Вот с того момента, как Лиза меня вынимает из ванны, — это всё мои наработки. Так, мне кажется, прощание с Алёшей как-то человечнее получилось. Я принесла их Максиму Николаевичу (Соколову — ред.), объяснила ситуацию, и он велел: «Читайте, что придумали». И в итоге мы всё так и оставили. Так что, да, мужчина ли, женщина ли — не важно: суть — в мыслях, в душевных порывах, в решениях, которые приходят к человеку.

Наталья Малевинская с Максимом Соколовым на премьере «Братьев Карамазовых».

— А как работается с ролью и режиссёром, когда как такового персонажа вообще нет? Например, в «Истории одного города» у Ильи Мощицкого?

— Илья Мощицкий, он философ, он стихия. Мне кажется, что для него постановка спектакля — это какой-то поток — сознания, физики, психофизики… И актёрам надо нырнуть в этот поток: подстраиваться, слушать, делать то, что он даже не просит, а на каком-то другом уровне передаёт. Репетиции были очень интересные. Мы много разговаривали, причём иногда казалось, что на отвлечённые темы. Было много физики: мы искали физический эквивалент тексту. И мы перечитали всего Салтыкова-Щедрина. И мы-то понимали, что мы делали, у нас и персонажи были названы. Но понятно, что получился какой-то сон, какая-то фантасмагория. И очень многое было отброшено — Илья это отсекал: он у этого бурного потока сужал русло, выстраивал берега…

А в той сцене, где мы четыре минуты просто лежим, у нас сначала был текст. Но он никак не ложился — получалось враньё. И тогда Илья текст вообще убрал. Он нам сказал: «Вы должны себя ощущать как река. Кто бы что ни делал, она течёт». И сначала было очень сложно выдержать эти четыре минуты. Но когда действительно ощущаешь себя в этом потоке, ты как бы возносишься над зрителем: уже не он за тобой наблюдает, а ты за ним. И это так интересно! Для нас зрители становятся актёрами. И эти четыре с лишним минуты пролетают моментально.

Я ведь вообще в спектакле оказалась совершенно случайно. У меня были другие планы, я уже собралась на дачу ехать. А пришла на первую встречу просто послушать, и он спрашивает, не хотела бы я поучаствовать? Страшно же неудобно отказывать человеку! Но я долго втягивалась. Даже успела в больнице полежать. 

С утра мне делали капельницы, — я потянула нерв, — а с полудня уже была на репетиции, и Илья даже не знал.

Мы, наверное, привыкли играть какие-то страсти, а здесь это не требовалось: только погружение в себя и в атмосферу. Это очень интересный опыт. Я Панову говорю: «Над нами всё время ставят эксперименты». И вот такие-то опыты и не дают превратиться в старух и стариков.

Сцена из «Истории одного города».

— С Сергеем Чеховым в спектакле «Север», наверное, тоже был эксперимент? Каково было давать интервью от лица вашего персонажа — поэта и революционера Чумбарова-Лучинского?

— Я, конечно, про него почитала. Но когда я пришла к Сергею на интервью, я не была готова, что всё так быстро произойдёт: он ведь сказал, что мы просто предварительно побеседуем. 

И вдруг он начал мне задавать вопросы, и я поняла, что он ко мне, как к Фёдору обращается! Сначала я была ошарашена, потом начала включаться в эту даже не игру, а какую-то жизнь. И в итоге он меня довёл до слёз. 

Сначала мне казалось, что я чего-то не досказала, а теперь — не знаю, получилось бы лучше со второго раза. Наверное, нет. Той взнервлённости, вероятно, уже бы не было, началась бы игра. И он вряд ли во второй раз меня бы спросил про расстрел царской семьи в Ипатьевском доме — это бы уже не произвело на меня такого эффекта. Как и Илья Мощицкий, Сергей нам тоже всегда говорил, что не надо ничего изображать, надо от нутра идти.

— А бывает вам тяжело работать с режиссёром?

— Пожалуй, мне посчастливилось не работать с режиссёрами — не нашего поля ягодами. А трудности были — в том, чтобы попасть в унисон с режиссёром, чтобы разбудить в себе нужные ему переживания. Труднее всего, наверное, мне было на репетициях спектакля «Танго» — это лет 20 назад Станислав Медзевский из Слупска приехал к нам ставить Словамира Мрожека. Польские способы существования, пластика для нас тогда были совсем непонятны. Ещё и тексты мы произносили с непривычной интонацией. Там тоже не было особого переживания. 

Там на моих глазах мой любовник убивал моего сына, а мой муж говорил: «Идём, Элеонора, мы просто пара старых родителей». 

Мы не понимали, что из этого выйдет, как это воспримет зритель. И на последнем прогоне Станислав тоже хватался за голову и говорил: «Вроде всё делают, как я сказал, но почему нет жизни?». И потом, когда мы начали играть спектакль, мы выполняли все его арифметические, геометрические задачи, но добавили своей русской энергии. И это был, конечно, фурор.

— Критики — эксперты последнего фестиваля «Ваш выход!..» — отмечали, что молодые режиссёры, которые сейчас ставят у вас в театре, больше тяготеют к яркой форме, чем к работе с актёром. А вы как актриса с этим согласны?

— И да, и нет. Хотелось мне сказать: поменяй любого человека в «Истории одного города», и ничего не изменится. И вдруг мне подумалось: нет, вместо Виктора Бегунова никого другого туда не посадишь, только он Щедрин. Ну, что значит «работа с актёром»?. Взять спектакль «Папа встретит меня в L.A.» — это очень тяжёлый спектакль для актёров. С Кириллом Ратенковым работа была проведена очень большая. С нами, кто в стенах, — тоже. Не всякий актёр смог бы продержаться полностью наполненным весь спектакль, как Стёпа Полежаев. Он же за весь спектакль проходит метров пять, но от него же глаз не отвести!

Конечно, многие у нас, может быть, скучают по какой-то хорошей пьесе, где можно было бы поиграть, пожить, поплакать… Но разве плохие роли в «Карамазовых»? Вот Женя Шкаев — хоть чёрт, хоть отец! Ну, как скажешь, что нет работы с актёрами?

Илья Мощицкий добивался от нас, чтобы мы звучали проще. И, наверное, он в этом прав. И для этого тоже нужно проделать серьёзную работу. Когда мы ставили «У войны не женское лицо» с Максимом Михайловым, он нас тоже всех «тушил», говорил: чем проще — тем страшнее. И правда — но это очень сложно сделать, когда такой материал.

С Кириллом Ратенковым в спектакле «Папа встретит меня в L.A.».

— Наталья Викторовна, а вы по таким простым пьесам не скучаете?

— Наверное, нет. Я ведь не считаю себя какой-то очень большой актрисой. Я актриса второго плана. Какой-то особо одарённой я себя никогда не считала: не пою, как Яна Панова, не двигаюсь, как Антон Чистяков. В студии тогда меня задержала атмосфера, люди. И Виктор Петрович, естественно. Я к себе отношусь очень самокритично и очень здраво, и я нормально себя чувствую на вторых ролях. Мне это в кайф. Вот Яна Панова — наш прима. Я смотрю на неё и думаю: вот я бы так не смогла «пахать» на спектакль, как она в роли Натальи Петровны в «Месяце в деревне». А мне нравится походить с палками, спросить: «Где Коля?».

— Вы в театре — практически с первых лет существования студии. Вы довольны своей совместной жизнью с театром?

— Случай всё равно играет роль в нашей судьбе. Я два года ходила на спектакли студии, смотрела и «Девочку Надю», и «Ночь после выпуска». 

И не представляла себя на сцене, мне и в зрительном зале было неплохо. Я мечтала быть учителем русского языка и литературы. 

Но вдруг там наверху подумали, что мне надо прожить эту жизнь в театре, прожить 28 лет с Виктором Петровичем, и меня случайно туда забросили. И сейчас я другой судьбы я не представляю. У нас есть спектакль «Жиды города Питера», где Виктор Бегунов говорит: «Я это кино хочу досмотреть до конца». Так вот я так же. Я очень благодарна и Виктору Петровичу, и театру. Они сделали из меня личность.

— А чем вы занимаетесь на самоизоляции?

— Я живу здесь и сейчас. Жалеть о том, что было вчера, и торопить завтра — это бессмысленное занятие. Нам дано вот такое сегодня. Сколько оно протянется — неизвестно, но ведь когда-то оно кончится! Потому что всё когда-нибудь кончается. И как ни странно, день у меня пролетает очень быстро. Наверное, если б я одна жила, было бы сложнее. Но у меня двое внуков, собака, мне надо ещё книжку почитать, посмотреть какие-то передачи, сериалы… Я, например, не могу смотреть спектакли онлайн. Единственное, что «Турандот» Константина Богомолова посмотрела взахлёб. Там такое оформление, такая игра актёрская — тоже совершенно простая, без надрыва, но им веришь. Я, наверное, человек легкомысленный.