информационное
Николь Гарно. Фото facebook.com/nicolegarneau.
Она стала очередной гостьей арт-резиденции и музея «Марьин Дом» в деревне Чакола, который не устаёт открывать людям искусства Север и творчество сказительницы Марии Кривополеновой. Но американка стала первой иностранкой, которую принял гостеприимный дом-музей, основанный архангельским дизайнером Анной Злотко.
Николь Гарно — междисциплинарная художница, она создаёт site-speciаic спектакли, перформансы, занимается активизмом. С 2012 года она ведёт кочевой образ жизни и проводит много времени в горах Аппалачи в штате Кентукки. Её роман с Россией длится почти 30 лет. Она закончила Иллинойский университет в Чикаго по специальности «Театр и русский язык», а в 1993–1994 годах даже работала в Московском Театре на Юго-Западе по приглашению художественного руководителя театра Валерия Беляковича.
По словам Николь, за 30 лет она побывала в России, наверное, раз 15 — в Москве, в Санкт-Петербурге, даже в Сибири, но на Севере — никогда. Но вот международная организация CEC Artslink, которая поддерживает культурный обмен между Россией и США, предложила ей отправиться в арт-резиденцию.
— Я сказала им: «Ребята, я знаю, что не все американцы говорят по-русски, но я такая самостоятельная, и вы можете меня послать в какое-то неожиданное, необыкновенное, дикое место», — рассказала американку «Региону 29».
— Я хотела им сказать: «Давайте придумаем приключение!».
И как только мне стали рассказывать про «Марьин Дом», я сказала: «Да!». Это было то, что я хотела. Я понимаю творческую жизнь в городах: там много выставок, открытий, театров. А я люблю природу, и моя работа касается природы. Даже в Штатах я жила в диких местах. Три месяца я прожила в палатке в штате Кентукки.
Я начала читать про «Марьин Дом», про Кривополенову, и сам проект мне так понравился!
Я поняла: люди, которые сделали такой музей и арт-резиденцию в такой деревне, чтобы почтить эту бабушку, — это мои люди!
Я должна была приехать ещё 1 декабря, но из-за погоды пришлось ждать шесть недель, пока река не замёрзла. Так это ещё больше было похоже на приключение. Я даже думала, а, может, погода — это знак, что я не должна ехать? Но моя подруга в Москве, когда я показала ей видео, сказала: «Ты должна туда ехать! Обязательно! Что нам нужно? Валенки, что ещё?».
— Ну, а когда приехали? Ожидание было вознаграждено?
— Это было как чудо. Я обалдела. Там такая красота! Такого неба никогда не видела. Я каждый день говорила: «Восход солнца был тако-о-ой роскошный, такой красивый!», а родители Анны говорили: «Ну, да, розовый свет, ну, нормально…».
В свой последний день я проснулась рано утром и увидела какой-то жёлтый свет в темноте. Надеваю очки и вижу, что это месячная луна, как золотая чашка, лежит прямо на горизонте. Большая такая! Это такой подарок! А в последнюю ночь я уже собралась было спать, а потом в полночь решила идти гулять. Когда я вышла, было всего несколько звёзд, но как только стало холоднее, а небо яснее, их было уже миллион. Такая темнота — это богатство. У нас сейчас в мире не найдёшь настоящую темноту. Вы знаете, что есть карта мест, где ещё осталась абсолютная темнота? Я уверена, что на Русском Севере она есть. В Штатах её, может, только где-то в Мичигане или Аризоне можно встретить.
— Как проходили ваши дни в Чаколе?
— Когда я приехала, я сказала, что мне интересны природа, песни, еда и рыбалка. Я хотела видеть пинежскую реку и петь песни. В таких местах всегда есть песни. И все открылись. До этого, ещё в Архангельске мы встретились с хором «Сузёмье». Они пели песни.
Я тоже спела, потому как подумала, что если прошу песен, то и сама должна что-то спеть.
И в Чаколе, и в Труфаново все тоже пели песни. Для меня это часть исследования. Песни — очень важная часть изучения языка: когда поёшь песни, узнаёшь что-то из души, из сердца языка.
Ещё я ходила на рыбалку, снимала видео — хотела сделать маленький документальный фильм. Из-за того, как мне была интересна рыбалка, папа Анны Сергей Анатольевич всё подробно рассказывал. Ещё с нами был Савва, сын Анны. И мы поехали — дедушка, мальчик семи лет и я, дура американка. Так что он всё объяснял, и Савве, и мне, — получалось очень смешно.
В комнате, где я жила, стоял большой ткацкий станок. Я ничего не знаю про станки, я просто жила рядом с этим объектом. Каждый день я открывала глаза, и он был первым, что я видела. Мама Анны Надежда Андрияновна сказала, что он пока не работает. Я просто сидела рядом с ним, а потом подумала: окей, буду вышивать. С собой у меня были только пяльцы. Я сделала вышивку по рисунку станка и сняла процесс на видео. Надежда Андрияновна научила меня чапать шерсть, старалась научить прясть. Мне очень интересна женская работа, то, как женщина создаёт культуру.
Николь Гарно и Надежда Глухарёва.— Может быть, из того, что вы узнали и чему научились, вырастет какая-то художественная работа, перформанс?
— Может быть, какой-то перформанс и получится. Меня волнуют умирающие деревни. В Труфаново меня кто-то спросил, есть ли умирающие деревни в Америке? Конечно, есть, и это как в России. Я живу сейчас в штате Кентукки, и я знаю, каково это.
Угольные шахты закрываются, люди остаются без работы и с чёрными лёгкими, а земля и вода уже отравлены. Мои друзья, которые живут в таком месте, рассказывают, что когда дети заканчивают школу — это как похороны, потому что все они уезжают.
Я не говорю, что это то же самое, что на Русском Севере, но очень похоже.
— По возвращению в Архангельск вы ещё успели побывать в театре драмы. Как вы вообще относитесь к русскому театру?
— Я бы даже не думала о русском языке и о России без театра. Я впервые увидела русский театр в Чикаго в 1988 году. Московский театр на Юго-Западе играл «Гамлета». Я просто обалдела.
Я подумала: «Эти русские знают про театр что-то такое, чего мы не знаем».
И тогда я начала следить за русским театром. Режиссёр Валерий Белякович начал работать у нас в университете, он был моим преподавателем. Тогда же я начала учить русский язык. Я начала понимать, что русский театр — это такая большая работа, это так глубоко…
В этот Новый год я смотрела спектакль «Синяя птица» в Электротеатре «Станиславский» [трилогия Бориса Юхананова]. Он шёл три вечера, я шла туда, как на работу: в общей сложности 12 часов смотрела «Синюю птицу»! Ещё смотрела «Женитьбу» в Малом театре.
— Но ведь русский театр долгое время был отрезан от западной традиции, и что многие тенденции с Запада доходят до нас с опозданием…
— Когда мы говорим о Западе, о чём мы говорим, о Западной Европе или о США? Ведь то, что идёт на Бродвее, — это западноевропейский театр.
Потому что у нас в Америке очень плохо с театральным образованием, люди растут в Европе. А потом они едут на Бродвей, делают роскошные спектакли, а мы говорим: «Какой хороший американский театр!». Но это не американский театр, это датский, или немецкий, или голландский, или какой-то ещё другой театр.
Театр — это огромная работа, которую нужно финансировать. Но у нас в Америке очень плохо финансируют театр. Я читала, что бюджет на искусство во всех Штатах равняется бюджету города Лондона. Причём все деньги по краям — либо в Нью-Йорке, либо в Лос-Анджелесе. Так что не знаю, мне кажется, русский театр один из самых сильных на свете. А ещё в России есть зрители для театра, у нас — нет. Очень мало людей ходят в театр, а здесь, в России, это нормально ходить в театр.
— А как возник ваш проект — театральные студии в домах престарелых?
— Театром в домах престарелых я начала заниматься три года назад. Я не сама это придумала: есть другая женщина — Энн Бейстин из организации Time Slips, — которая начала работать с людьми с заболеванием Альцгеймера. Она узнала, что человек может потерять память, но не воображение, и поняла, что с этим можно работать.
Когда у людей Альцгеймер, они знают, что болеют, и страдают от того, что целый день им твердят: «Ты не помнишь, ты не помнишь…». И вдруг появляются люди, которые говорят: «Давайте петь песни! Давайте что-нибудь придумаем — новое!».
И вдруг оказывается, что у человека это получается: он всё ещё может петь песни, заниматься театром. А ещё эта гениальная женщина доказала, что театр помогает людям даже в медицинском смысле. Она получила грант, и мы занимаемся с людьми в домах престарелых в штате Кентукки. Наша цель — чтобы люди, которые там работают, научились это делать без нас. Мы сделали три больших спектакля с людьми, которые там работают и живут. Нам важно показать, что такие дома должны быть живыми, ведь люди там всё ещё живут. И пока они живут, надо жить хорошо.
— Куда вы отправитесь сейчас?
— Сначала — в Самару и в Тольятти, там я проведу ворк-шопы по арт-активизму в рамках проекта «Лаборатория артивизма». Потом — в Германию, Данию, Великобританию и Шотландию. Там я будут презентовать свою книгу «Выступление революционера: искусство, действие, активизм». А в США я буду только в конце марта.