Владимир Кошевой: «Любовь артиста и режиссёра начинается с конфликта»

Литературно-музыкальная композиция «Шестое чувство» состоялась в Камерном зале Поморской филармонии. О странностях любви артист поговорил со зрителями на языке стихов Александра Пушкина, Роберта Рождественского, Марины Цветаевой, Николая Олейникова, Даниила Хармса, Евгения Евтушенко и Николая Гумилёва. Именно стихотворение Гумилёва «Шестое чувство» дало название программе. Музыка со сцены звучала в исполнении заслуженного артиста России Даниэля Зарецкого (орган) и Евгения Зарецкого (фортепиано).

До Архангельска эту программу видели всего один раз — в Белгороде.

— Мне очень хотелось поработать с Даниэлем, — рассказал Владимир Кошевой «Региону 29» после концерта. — У нас есть программа «Малахитовая шкатулка» по сказкам Бажова. Поскольку они были написаны в годы Великой Отечественной войны, в этом году к 75-летию Победы мы его повторим. Нам так комфортно вместе сосуществовать — слову и музыке. Это довольно-таки распространённый жанр сегодня и, может быть, заезженный, но с талантливым человеком становишься и сам талантливым. А Даниэль — Богом поцелованный, — через него душа очищается: катарсис происходит и у зрителя, и у меня как у артиста. 

— Литературно-музыкальные программы вообще довольно-таки распространены в вашем творчестве.

— Я больше десяти лет занимаюсь Гумилёвым, много лет делаю программу, она видоизменяется, это правда. Я взрослею и уже не могу читать программу, которую читал лет десять назад. Ахматова говорила, что у Гумилёва детские стихи, и над ним всё время смеялась. Но вот этот романтический пыл — и трагический, — мне интересно развивать. Каждый новый выход не похож на предыдущий: я добавляю какие-то новые стихи, рассказы. Надеюсь, и в Москве будет премьера.

— Вам посчастливилось работать с Валерием Фокиным, Алексеем Франдетти, Романом Мархолиа, Кириллом Серебренниковым, Максимом Диденко и другими известными режиссёрами. С каждыми из них — свои правила игры?

— Конечно, разные: разные роли, разные режиссёры. Но они схожи в одном: они не приемлют халтуры. Нужно расти вместе с ними или дотягиваться до их уровень. Тогда, наверное, и возможен какой-то результат, когда ты споришь с режиссёром, когда ты с ним в чём-то не согласен. Если не существует этого конфликта, то ничего не получится. Любовь артиста и режиссёра начинается с конфликта. «Я знаю больше, чем ты» — это позиция режиссёра. И это верно. Один режиссёр даст дотянуться до этих знаний, а другой всё время будет вести за руку, и результат будет совершенно другой.

Вы перечислили, действительно, мастеров, и я сам немножко чувствую (приосанился), будто расту от знакомства с ними. Все эти личности необходимы артисту для того, чтобы он не оставался в одном амплуа, в котором его привыкли видеть зрители. Это всё равно, что входить в разные воды — холодную, ключевую, горячую или тёплое молоко. Только движение вперёд, без него невозможно. Театр сейчас гораздо честнее, и позиция Фокина мне очень нравится. Это очень честная позиция — разговаривать со зрителем о сегодняшних проблемах. Это не значит, что нужно раскачивать лодку, а просто говорить с людьми о тех темах, которые приняты замалчивать. Тот же фантастический реализм Кирилла Серебренникова: всего спектакли — про сегодняшний день, про сегодняшнего человека. Наверное, потому и интересны эти режиссёры, что они не отдаляются от зрителя, а, наоборот, пытаются войти с ним контакт, чтобы ему было неудобно. Самое неприятное, когда зритель выходит из театра со словами: «Ой, как хорошо отдохнули!». Это последнее, что хочется слышать после спектакля. А вот «Мы задумались», «Нам стало интересно», «Мы хотим больше узнать» — это, наверное, правильно. И режиссёры, которых вы перечислили, как раз таки заставляют зрителей сидеть неудобно, что в зрительном зале не было благости. Пусть будет раздражение, непонимание, но всегда будет контакт-конфликт.

— Так вы для себя разделяете современный и несовременный, живой и мёртвый театр?

— Театр может быть интересным и не интересным. Я очень любил Ленком Марка Захарова, «Современник» Галины Волчек. Я понимаю, что сейчас это будут другие театры. Дай бог им сил справиться. Конечно, я люблю «Гоголь-центр», сегодня в Москве это один из лучших театров. В Театре Наций Евгения Миронова предоставлена площадка практическим всем лучшим мировым режиссёрам, где играют и русскую классику, и мюзиклы. Это очень интересный центр искусства прямо в центре Москвы. Театр Пушкина Евгения Писарева сегодня очень интересен: там очень интеллигентная, чистая, благожелательная по отношению к зрителю атмосфера. Я имею в виду репертуар — от «Женитьбы Фигаро» до «Барабанов в ночи» Брехта, которых поставил Юрий Бутусов. И, конечно, театр имени Вахтангова, которым Римас Туминас управляет.

— А с чего для вас начинается работа над ролью?

— Зависит от того, в кино или в театре. Роль в театре начинается с того, что вместе с режиссёром ищешь точку опоры, оттолкнувшись от которой, мы пойдём в одну сторону, а не в разные. Это непростой период, который надо пройти, это притирка. Выучить слова в первую очередь — сейчас на застольный период времени ни у кого нет. Ну, а дальше — работать с художником по костюмам. Я очень благодарен Валерию Владимировичу Фокину за то, что наша первая репетиция «Рождения Сталина» уже была в гриме и в костюме. Ника Велегжанинова уже сшила штаны, нашла мешковатый пиджак и нашла нужные сапоги, и в первую репетицию я уже вошёл в гриме молодого Иосифа. Искал пластику, походку, говор грузинский… (начинает говорить по-грузински). Нужно было уже к первой репетиции научиться ругаться по-грузински. Но это я не ругался, это я почитал его стихотворения. А ругательства приходилось учить уже в процессе, потому что Валерий Владимирович постоянно менял их.

— А в кино всё иначе?

— В кино у нас сейчас так много говорят о сборах и миллионах, а я на это смотрю и мне немножко неловко. Я родился ещё в Советском Союзе, и тогда, конечно, тоже писали, сколько зрителей посмотрели фильм. Но фильм сразу полюбили и его хотят смотреть годы и годы спустя. А будут ли любить то, что мы делаем сейчас, я не знаю. Случаются редкие исключения. 

С Валерием Петровичем Тодоровским в фильме «Одесса» у нас тоже был очень интересный поиск образа — настоящий. С подбором костюма, пластики. Но это — до начала съёмок, потому что в разгар съёмочного процесса никому нет никакого дела до тебя: что ты сделал, то и сделал. Но если мы говорим о подготовке, то важно понять, что режиссёр хочет. До самой последней секунды всегда остаётся вопрос: так или не так? А в кино режиссёр ещё должен следить за всеми героями, нас на съёмках в кадре было человек 200. И каждый из нас должен был быть интересным и живым. 

А я параллельно снимался ещё где-то, готовил программу рождественских стихов и репетировал Сталина: мотался от грузинского мачо в тютю. И мне самому было интересно, как быстро я смогу перевоплощаться, перестраиваться. Организм — дело такое. Сегодня быстро перестраиваешься, а завтра так устанешь, что организм скажет: «Больше не хочу» (мямлит). На какую кнопку нажать, чтобы никого не подвести, это уже — профессионализм.