информационное
Фото Артёма Келарева.
Белая скатерть, начищенные до блеска ножи и вилки, звон бокалов, графины с водкой и кувшины с морсом. Церемонно-сосредоточенные сёстры Ольга (Мария Новикова) и Маша (Мария Беднарчик) накрывают на стол, барон Тузенбах (Константин Мокров) наигрывает на гитаре.
Это не первый спектакль драмтеатра, когда зрители сидят прямо на сцене, — взять того же «Царя Эдипа», — но, наверное, первый случай, когда «средний формат» отдаёт спектаклю и зрителю максимум своих возможностей. От большой сцены он берёт широту и размах: есть, где поставить длинный обеденный стол почти на двадцать персон. От камерной — интимную близость к актёрам, которую общий стол и вовсе возводит в абсолют.
Поначалу на предпоказе некоторые стесняются и робеют: неловко в театре пироги есть, особенно прямо перед артистами (кстати, пироги собираются закупать к каждому (!) показу). Но зрительская привилегия — видеть эмоции и движения душ как под увеличительным стеклом — стоит небольшого пренебрежения этикетом и выхода из зоны комфорта.
Артисты кажутся совершенно беззащитными в условиях существования от зрителей на расстоянии протянутой руки, но остаются бесстрашно и буднично открытыми этой сверхблизости.
Подполковник Вершинин (Дмитрий Беляков) наворачивает остывшую картошку, как смертельно усталый человек, но взгляд его блуждает где-то мимо тарелки. Вся фигура его наэлектризована из-за присутствия соперника. И это всё зримо, почти ощутимо — руку протяни.
Художник-сценограф (и главный режиссёр театра) Андрей Тимошенко изобрёл для и без того необычного пространства интересное решение. Арьерсцена закрыта полупрозрачными-полузеркальными витражными окнами с арочными элементами, стремящимися от пола к потолку. Дом Прозоровых — замкнутый заповедник, из которого не вырваться, не уехать в Москву. И как и многие чеховские герои, его обитатели и гости страшно далеки от реальной жизни. За стеклом одновременно — и внешний мир, и недостижимая мечта, которую художник-постановщик «рисует» лилово-голубой миражной дымкой. Она создаёт снаружи ирреальный вакуум: будто дом со всеми его обитателями, летит, как домик Элли, в космическом пространстве. Винтовая лестница тоже не ведёт никуда: по её ступеням можно лишь подниматься-спускаться вверх-вниз, как в клетке.
— Я рада видеть вас на своих именинах, — слышится голос младшей сестры Ирины (Татьяны Сердотецкой) из граммофона. Жаль, что нельзя без слов про мобильные телефоны — разрушают атмосферу и эффект присутствия. Потом Ирина и сама впархивает к зрителям-гостям. В глазах её мелькает радость узнавания, словно сидящие перед нед ней за длинным столом зрители — добрые друзья и соседи. Беспричинное счастье искрится в юном теле, как шампанское: складки белого платья колышутся, кудри-пружинки подпрыгивают.
В Ольгином напоминании о смерти отца отчётливо слышится упрёк. Старшей сестре, учительнице в гимназии, в отличие от той же Маши, необходимо проговаривать свои чувства, как под диктовку. Именинница опрометью бросается вон. И возвращается с траурным кружевом и тюлем на костюме, стыдясь своей нечаянной радости. Рюмочка в руке подрагивает, как и уголки губ, ноги ватные, не слушаются, — неловкое падение. Но свою реплику: «Я не знаю, отчего у меня на душе так светло!», — Ирина Татьяны Сердотецкой произносит отчаянно, с вызовом, раздражённая необходимостью оправдываться, отвоёвывая право на счастье без отчёта. Потом, когда все три сестры восторженно окружат Вершинина, знакомого из прошлой московской жизни, она снова останется в белом, уже без чувства вины.
Маша (Мария Беднарчик) воюет по-другому, по-партизански. Горько смеётся, когда старшая Ольга говорит: «Я любила бы мужа», — захлопывает книгу, как дверь, садится за фортепиано спиной ко всем, когда хочет побыть одна, декламирует, пропевает и шепчет стихи про златую цепь на дубе у Лукоморья — по-видимому, ту цепь, что и её сковывает. Женщина-сфинкс в чёрном тренче-мантии «отмирает», когда появляется Вершинин. И даже неприятному бретёру Солёному (Сергей Чуркин) теперь готова улыбнуться.
Уже во втором акте Маша скажет Вершинину: «Когда вы говорите со мной так, то я почему-то смеюсь, хотя мне страшно». Влюблённый мужчина поднимает её вместе со стулом, и женщина-загадка принимает решение довериться ему, отдаться в его руки — сама бесстрашно садится на стул.
В смехе она раскрывается, в нём её освобождение. Как начинает смеяться, сидя на стуле у Вершинина на руках, позволившая себе быть влюблённой и счастливой, так и потом, холодя пылающие щёки ладонью или книгой, нет-нет, да не может удержать смешка.
В первом акте режиссёрское решение с общим столом оправдано сюжетно. Потом проходит год, в Москву так никто и не уехал, но во втором и третьем актах стол продолжает работать. Зрители начинают чувствовать себя уже незваными гостями, увидевшими слишком многое, а Прозоровы убегают в быт: смущённая и взволнованная поцелуем Солёного Ирина бросается убирать самовар, загнанный в угол жизнью брат Андрей (Вадим Винтилов) в каком-то аффекте собирает вилки, а его завладевшая практически неограниченной властью в доме жена Наталья (Кристина Ходарцевич) переворачивает стулья, словно выживая родственников из-за стола.
В третьем акте лилово-голубая дымка за витражным окном сменяется багряным заревом пожара. Так же катастрофически менялась погода за окном в «Рождестве по-итальянски» Андрея Тимошенко. Там уже не космос, не мираж, а реальная жизнь: переулок горит, колокольный звон. В словах Ирины из граммофона: «Если вы меня всё ещё слышите…», — звучит безнадёжность, боязнь брошенности и предчувствие того, что в Москву уже никто не уедет. Всполохи пламени и густые клубы дымы за стеклом по-настоящему пугают и в то же время завораживают, вызывая приступы нездорового веселья.
В этом трогательном спектакле даёт о себе знать кропотливая, доверительная работа режиссёра Глеба Володина с артистами и внимание к каждому слову. По крайней мере, без них тот новый уровень искренности, который позволяют себе артисты «архдрамы» в «Трёх сёстрах», представляется мало вероятным. Кажется, что к каждому Володин нашёл свой ключик: разбередил внутри нечто такое, что сделало тоску Андрея Прозорова тоской Вадима Винтолова, боль Ирины болью Татьяны Сердотецкой, горечь Маши горечью Марии Беднарчик, скорбь доктора Чебутыкина об умершей пациентке — скорбью Андрея Калеева, страх старой няни Анфисы остаться одной — страхом Ольги Зубковой. В глазах артистов блестят неподдельные слёзы, а горло Вадиму Винтилову перехватывает спазм подлинного рыдания.
Выводя на передний план артистов и оставляя свободный стул для Антона Павловича, режиссёр Глеб Володин не довлеет ни над действием и не стоит над душой — ни у актёров, ни у зрителей. Его режиссёрское всеведение в спектакле проявляется изящно — в свете вспышки фотографического аппарата подпоручика Федотика (Александра Зимина).
Моментальная фотография запечатлевает неуловимые душевные движения и останавливает героев в судьбоносные моменты: так Ирину пронзает предчувствие гибели Тузенбаха.
В финале створки витражных окон распахнуты настежь. За ними — ни фиолетовой дымки, ни зарева — то ли туман, то ли сумерки. И нет ответа, зачем мы живём. Музыка композитора Ирины Беловой застревает в сердце, как заноза. Её уносишь с собой, как непролитые слёзы, как слова: «Придёт время, все узнают, зачем всё это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить…».
Свою общую печаль о несбывшемся, об ушедшей молодости и невинности, о жизни, утекающей сквозь пальцы, о мечтах, которые остаются мечтами, артисты «архдрамы» переживают как одна душа. Актёрский ансамбль как будто связывают всамделишные родственные, семейные узы. Все выстраиваются в ряд для последнего фото, и всхлипы слышатся с разных концов этой колонны.