Пермский театр «У моста» указал Архангельску путь со дна к свету

Архангельск впервые вошёл в счастливую 160-ку фестивальных городов России и зарубежья, в которых побывал театр «У моста».

Название «У моста» авторский театр-лауреат «Золотой маски», созданный Сергеем Федотовым в 1988 году, изначально получил из-за соседства с Камским мостом. Впрочем, потом «У моста» стало выражением художественного метода театра и его руководителя — прокладывания мостика от реального к потустороннему, от бытового к мистическому.

В том, что на «Родниковое слово» «мостовцы» привезли спектакль «На дне», тоже была изрядная доля мистики и совпадений. О чём и рассказал зрителям лично сам Сергей Федотов, который единственный из режиссёров-участников фестиваля обратился к публике напрямую. 

Везя на «Родниковое слово» свой спектакль «На Дне», пермяки и не предполагали, какое значение эта пьеса играет в истории архангельского драмтеатра. Зато, когда приехали, узнали, что спектаклем именно по этой пьесе Горького в 1932 году открылось новое здание театра.

Сергей Федотов.

Режиссёр поблагодарил фестиваль за встречу с худруком Архангельского молодёжного театра Виктором Пановым. Они познакомился ещё 29 лет назад, когда «У моста» только создавался, и вот, где, наконец, довелось встретиться — на «Родниковом слове».

Поблагодарил «архдраму» Сергей Федотов и за «кайф преодоления».

— Мы везли спектакль на тысячную сцену, а нам сказали, что мы играем на камерной, — рассказал художественный руководитель театра. — Так что декорации мы распилили напополам. И мы очень рады, что спустя 30 лет жизни нашего театра мы оказались в Архангельске.

Потесниться пришлось и артистам, и зрителям, но ощущение тесноты лишь усилило выразительный эффект. Общими усилиями режиссёра, художника и мастера по свету происходящее казалось ожившей живописью в охристых тонах, что подчёркивало мягкое, неспособное разогнать царящий полумрак, но дающее надежду, пламя свечей.

Сапожник Алёшка (Егор Дроздов), появляясь в ночлежке, поднимает вполне реальные клубы пыли.

Происходящее в ночлежке, выстроенной Федотовым не только, как режиссёром, но и как автором сценографии, воспринималось невероятно остро: не только зрительно, но и за счёт обоняния — пахло луком, пылью и застхлостью.

Декорации ночлежки поражали правдоподобием, не бутафорским исполнением: хотелось биться от заклад, что повсюду дерево — не фанера. Архитектурно декорации были выстроены очень сложно: в несколько ярусов, со множеством выходов, при этом центр композиции — стол, за которым босяки пили, играли в карты и вокруг которого устраивали потасовки, — не отвлекал внимания от других углов ночлежки — ни от нар, на которых умирала Анна, ни от стены с образом, ни от противоположной каменной стены, из пыльных окон в которой пробивался бледный свет. В этом уголке Бубнова с шашками зрители с первых рядов могли разглядеть даже живую чёрную крысу, мечущуюся в колесе.

Магия ночлежки, которую построил Сергей Федотов, заключалась ещё и в том, что её стены ни на секунду не позволяли усомниться в том, что за ними — закулисье. Нет, за ними — сени, за ними слякоть, за ними пустырь, на котором повесился Актёр. Это ощущение продолженности внешнего мира спектакля, чувство, что он не ограничивается декорациями, усиливалось во многом, благодаря тому, что актёры начинали играть ещё до того, как выходили на зрителя: кричали, пели, дрались.

Игра актёров тоже становится некоим мостом, опоры которого стояли на двух противоположных берегах — подкупающем правдоподобии и гротесковой фантастичности. 

Правдоподобие — в полном, отречённом врастании в образ, максималистком стремлении сыграть и сотворить всё, как в жизни: если бить — то наотмашь, если швырять в гневе посуду — чтоб через весь зал летела, если толкать кого в стену — чтоб искры из глаз. 

Фантастичность же — в эмоциональных перегрузках: при первом знакомстве кажется, будто артисты слегка перебарщивают — работают крупными мазками. 

Актёр (Василий Скиданов).

Например, в стенаниях и говоре Актёра и его «организма, отравленного алкОголем», чувствуется некая поза, выделанность. А потом понимаешь, что в этой трагической позе — подлинный характер и несчастье опустившегося служителя муз, мечтающего уйти куда глаза глядят в поисках бесплатной лечебницы.

В полной мере мощь и сплочённость актёрского ансамбля проявлялась в массовых сценах драк и потасовок в ночлежке: как в сцене скандала, во время которого бесследно пропадает Лука — вокруг ор, стоны, неразбериха, но какой, наверное, сосредоточенности и слаженности требовали такие эпизоды от труппы!

Обитателей ночлежки за столом объединяет песня.

В финале Сергею Федотову, который помог зрителю почувствовать единство и какое-никакое родство поющих бывших людей, сгрудившихся за одним столом, удалось смягчить грубость сатиновского «Испортил песню… дур-рак!». 

Точно по тексту пьесы, Сатин произносит хрестоматийное: «Человек — это звучит гордо».

А в остальном — финал, как и у пьесы Горького, открыт. Думайте сами, кто прав, Лука или Сатин — нужно ли человека жалеть или уважать. Главное — мечтать.