«Вий», достоевщина и балабановщина

27 мая мы попали на предпоказ последней премьеры сезона Архангельского молодёжного театра. 

Создатели постановки честно предупредили: спектакль основан не на классической страшилке Николая Гоголя, а на пьесе молодого драматурга Полины Бородиной по мотивам повести.

Исходя из этого, я ожидала, что получится некий сценический симулякр — копия копии оригинала, от которого в постановке останется ныне только имя классика. Но оказалась, что, хоть действие в спектакле и перенесено в современность с электричками, вагонными торговками и ментами, Гоголя в нём больше, чем в иных постановках и экранизациях, претендующих на аутентичность.

В подворотне нас ждёт… ведьма!

Начинается всё с того, что главного героя — Родиона Фомина, (да-да, зовут его в этой версии не Хома Брут, и это не с проста!) — как безбилетного, высаживают из электрички не пойми где. Впрочем, билет-то у него был, лежал в книге, но — ой-ёй! — до этого он поменялся книгами с таинственной готичной барышней.

Дальше всё — почти — по сюжету, но не с украинским колоритом, — панночкой, сотником и горилкой, — а с нотками лихих 90-х, «Груза 200» Алексея Балабанова и «Левиафана» Андрея Звягинцева с ментом-самодуром, гопниками и разбитными девицами. 

И песнями! Ещё одна гордость спектакля — музыкальные номера, органично вплетённые в повествовательное полотно: то как песня в электричке («Утекай» «Мумий-Тролля»), то как пьяный запев на поминках («Прощай и ничего не обещай…»), то на бабьем игрище («Нюркина песня» Янки Дягилевой). Песня «Hard rock hallelujah» финских монстров «Lordi» звучит в постановке аж дважды, и — кто ж знал! — вписывается.

Происходящее на сцене можно описать формулой «магический реализм», как у Габриэля Гарсиа Маркеса: вроде и сермяжная правда-матка, а вроде и бабы-ведьмы, и чертовщина…

Первое, что меня поражает в спектакле — это организация сценического пространства и декорации, — спасибо зав. постановочной частью Евгению Шкаеву. Декорации, казалось бы, довольно простые — телефонная будка, тяжёлые железные шлагбаумы, занавески из целлофановой лапши, как в мясном цехе, и балкон, переоборудованный в церковь. Но всё это настолько функционально, эффектно, настолько работает, — ну просто берёт за шкирку и окунает в атмосферу действа.

Чего стоят те же шлагбаумы: когда они с железным грохотом валятся на сцену, обозначая электричку, — подпрыгиваешь и хватаешься за сердце, как и при просмотре ужастика по телевизору. Вот тебе и хоррор.

«Вия, да позовите же Вия!»

Отдельное «браво» специалисту по свету и видео-эффектам Игорю Кузнецову и звуковику Артёму Морозову. Звук в спектакле, как и полагается ему в ужастике, служит одним из главных проводников саспенса. А уж свет и видео… Казалось бы, Голливуд со своими спецэффектами напрочь отучил нас удивляться, ан нет: в иные сцены я буквально сижу с открытым от восхищения ртом и вытаращенными глазами. Например, когда завешенное зеркало вдруг одевается в языки пламени, и покойница семинариста туда тащит, — истинно, в геенну огненную!

Эта визуальная феерия достигает апогея в сцене, когда Родион отпевает Петровича дочь в третью ночь, и ведьма начинает звать Вия.

На стене справа, тем временем, играет и резвится тень чертовки — страшная тень, гигантская. Сразу видно — ведьма! «Панночка», похожая на девочку из «Звонка» — черноволосая и в белом — раскидывает необъятный подол своего погребального наряда, на который проецируется «живое» изображение Родиона. Эта не просто эффект для красоты, а визуализация того, как дух семинариста вылетает из тела, визуализация главного откровения, который делает герой и мы с ним: что Вий — это не косолапое чудище с железным ликом и тяжёлыми веками. Вий — внутри него.

Разумеется, без стоящей актёрской игры ничего бы не сработало. И в «Вие» актёры молодёжного, что называется, дают стране угля. Особенно хорош Илья Глущенко в роли отца усопшей — этак мент-царёк, самодур и пьяница. Но и такому животному любовь не чужда: вон, как по доченьке своей убивается! Степан Полежаев, исполняющий главную роль, прекрасно даёт понять, как размеренный и тихий семинарист за ночь седеет, теряет спокойствие, веру и жизнь.

Впрочем, не главных, проходных ролей в спектакле нет. На кого ни глянь, — везде искра. Каждому герою: и Матрёне, и Гестапо бабе, и Юродивому, и Детине, и Малолетке, и конечно, Красавице, — даётся в постановке звёздный час — сцена, в которой он проявляет себя на полную катушку.

«Человек без души — кусок мяса»

— Самое главное, что я хотел показать, — во что верит современный человек, — рассказывает по окончании спектакля режиссёр Максим Соколов. — Этот спектакль — тоска по вере. Человеку, который жил во времена Гоголя, проще было: небеса не были пустыми, все верили, что там что-то есть.

А насчёт аллюзий на Балабанова, Максим сказал следующее:

«Я, честно говоря, не смотрел „Груз 200“, хоть убейте меня. Нет, думаю, это узнаётся потому, что эта современность выписанная, она достаточно документальная. Каких-то специальных аллюзий к этому материалу нет, но мы хотели связать с современностью. Почему домик путейщицы не может быть домом ведьмы? А кто такая ведьма? Что это за женщина такая? Может, Готка или Гестапо от тоски, от невоплощённой женственности, начинают колдовать… Хотелось бы, чтобы кроме кошмарика было что-то о судьбах, о характерах, об этой деревеньке, забытой богом. Самое страшное делают люди, а не нечисть. И реальных людей мы боимся больше, чем нежить».

— Я правильно поняла, что Вий в нём, в Родионе?

— М-м, да, получилось, что он от страха… Это у Гоголя есть тоже: когда на него набрасывается нечисть, душа вылетает не потому, что нечисть его коснулась, а от страха, — он забоялся, он ведь человек. И здесь тоже получается, что он забоялся, и из него вылетела душа, а на месте его души ожил Вий, занял его мёртвое тело. Поэтому на афише кусок мяса, — потому, что без души человек — это просто кусок мяса, страшный, бессмысленный, ужасный. Вий — это он сам. Он же, действительно, убил эту ведьму. И это у Гоголя есть: она захотела, чтобы он её отпевал, потому что он убил. 

— Тут какая-то даже не гоголевщина, а достоевщина получается…

— Тоже, да. Вот, например, эта сцена с Юродивым. Я очень этого персонажа люблю, он напоминает персонажа Достоевского. Кстати, драматург поменяла имя главного героя на Родиона. У неё такие ассоциации с Достоевским. Герой ведьму зарубает топором, как Раскольников. Полина говорила: «Мы не представляем, что творится в голове у обычного семинариста». Что он, когда говорит: «В дыре живёте, в дыре помрёте», — всё равно себя считает выше, чем они. Смотрит на них и думает, что они нежить. А на самом деле, несчастные люди. Живут в деревне, где церковь пустая. Им некуда идти. Во что им верить? Пьют водку, бабы занимаются колдовством… Кто во что горазд, когда храм пустой.

— Какова функция этих песенных элементов?

— Я изначально не хотел украинского колорита, как у Гоголя. Я несколько «Панночек» смотрел, вот начинается: «О, хлопец, це кто?». И еще когда плетени, пластмассовые подсолнухи стоят. «Ну, — думаю, — всё, это сказка, это не про меня вообще». А раз мы убрали украинский колорит, достаточно такой «жирный», надо было его заменить. И мы искали в русской культуре что-то такое, песенное. И старались, чтобы это не было вставным номером, чтоб изнутри выходило.