Пётр Мамонов. Одиночество в Цветочном городе

Сами-то приключения коротыша-непоседы в интерпретации Петра Николаевича остались «каноничными»: рисование карикатур на жителей Цветочного города, неудачные попытки рифмоплетения и травмоопасная поездка на автомобиле. Да и авторский текст Николая Носова тоже передан слово в слово.

Но автор и исполнитель даёт этим приключениям — злоключениям новую жизнь и нерв, заостряя внимание на взрослом подтексте остроумной детской сказки.

Жанровая принадлежность сценического действа так, с наскока, не определишь. Назовешь музыкальным спектаклем, а всё равно чувствуешь — что-то не сходится… Рок-оперой — совсем не то! Думается, единственный выход — назвать происходящее музыкальным чтением.

Читает Пётр Мамонов зубодробительный речетативом — хотя порой переходит и на крик, — предельно ритмизованным и оттого чрезвычайно музыкальным. Изменения мелодии делят сценическое действо, словно на главы в книге.

Лидер ансамбля «Совершенно новые «Звуки Му» берёт на себя одновременно роль и рассказчика, и главного героя, и всей братии второго плана — Знайки, Тюбика, Гусли, Винтика. Смотрится это жутковато, когда под забойную ритм-секцию Мамонов начинает говорить за двоих.

В постановке отщепенство Незнайки возводится в превосходную степень. На первый план выходит одиночество этого маленького человечка и одновременно — человечища. Этот буйный экспериментатор и неуч, творец и разрушитель, становится чуть ли не проекцией типичного для русской литературы героя — «лишнего» человека.

И было слово

После двухчасового выступления Пётр Николаевич, которому в апреле исполняется 65 лет, ещё добрых минут сорок общается со зрителями. Или — проповедует?

— Этот Незнайка, он был не такой, как все — одинокий, маленький, странный человечек. Стихи — хотел, музыку — хотел, рисовать — хотел, а всё, говорят, не так. И одевался не так, и шофёром — не так. Видите, как одиноко…

Мне кажется, это вещь такая, где можно задуматься: «Вот дядька там играет что-то. А я? А мне тоже одиноко, опять ночь, и эти наркотики кругом, и как мне быть? И я один, и мне 17 лет». Я, что, не знаю? Родители: «Мэ-мэ-мэ…». Бабушка: «Не слушай маму!». И как в этом аду жить? Я очень сочувствую молодым людям, я их очень люблю. Они умные, хорошие. Мне рассказывали: собрались в комнате пятеро молодых и — что они делают? — переписываются, рядом сидят и переписываются.

— Мы-то не такие… — говорит один из зрителей.

— Какие родители, такие и дети. На осинке не растут апельсинки. Поэтому надо говорить не «Как быть с нашей молодёжью?», а «Как быть с родителями?». Молодёжь у нас чудесная, лучше, чем были мы раз в семь.

И вот они в капюшонах ходят, их все обманули, они никакого не слушают, а я как бы это — рок-н-ролл… Раз — запало в душу. Они же бедные очень, несчастные, одинокие. А мы, чего, будем там, на своей работе?

О малых делах

— Жизнь очень жёсткая. Но всё равно, очень много людей, которые устремляются к добру, и ради них Бог этот мир держит. Вообще ничего важнее, чем общение с людьми, нет. Звонит мне в полвторого ночи человек, а у него и там, и сям — облом. Я ему что-то сказал, — ему легче. А мне, что, трудно? Вот так приходится жить, каждый день что-нибудь маленькое делать. Благодать Божья заключается в одной немытой тарелке. Помыл потихонечку, чтоб мама не видела — всё, день прожит недаром.

Вот мы сейчас вам что-то спели, вы послушали. Это Богу угодно, мы во имя любви это сделали, поэтому — пост, не пост, «я не ем» — это всё бред. Надо, чтоб сердце было чистым, чтоб я вас любил, вам отдавал последние силы, а вы — мне.

Надо не отрицать, а утверждать. Не спорить, не тряпками махать, а утверждать. Созидать. И заниматься собой надо. От этого и мир будет меняться. Какой каждый из нас — Машенька, Петечка, — такой будет и мир.

Об ужасах жизни

— Столько смен различных эпох наше поколение застало, это так удивительно! У меня есть фото — я в детских яслях под портретом Сталина. Я ещё жил при Сталине, не фига себе! При этом убийце… И до сих пор у нас памятники стоят. В Берлине — памятник Гитлеру… С этим приходится жить, с этим приходится рядом быть. С этим ужасом, с этими военными, с этой стрельбой бесконечной, с этой силой, с этими кричащими дядьками-политиками. Но есть всякие, есть и там хорошие люди. Говорят, что в сталинских лагерях можно было жить потому, что среди тех ужасов были нормальные люди.

О семейном благополучии

— Мудрые нам всё сказали: «Гневаться и раздражаться — есть ни что иное, как наказывать себя за чужие глупости». Когда с женой у меня что-нибудь не так, я — раз, и думаю: «Я сейчас буду себя наказывать… И опять мы будем по углам сидеть». Во-от, а дьявол-то руки потирает: «Ты прав». Где правда твоя, там вся твоя вонь и находится. Отдай всю свою правду за мир в семье. За этого ребёнка, пусть он опять напился, опять хамит… Его любить надо, что его бить? Вот он такой, каков есть. И, оказывается, на любовь откликается.

О будущей жизни

— Жизнь, ребята, — дело серьёзное. Время пока ещё есть, надо думать о том, что будем делать в четверг, если умрём в среду. Я перед зеркалом стою и думаю: «Алло, парень, ты что вообще за человек? Кому-нибудь с тобой хорошо?». Если наберём в себе — искупить, простить, помочь, — значит, этим будем радоваться. Это все блёсточки будущей жизни. Господь ведь не дядька с палкой, он нам хочет дать царство, где он будет царем, где солнце будет сиять, где будет совсем другая жизнь. Я думаю: «Ничего себе, хочу туда».

Отцы сто томов написали, как это сделать. Начинаешь делать, смотришь — работает! Заповедь иду исполнить — Бог приходит прямо в сердце ко мне. Кайфую. Я всю жизнь искал кайфа — нашёл.

Вот Он такой кроткий, молодой человек 33-х лет. Жил в человеческом теле, страдал, исцелял всех, а его палкой по носу ударили, повесили и наплевали ещё, поиздевались… Когда опять что-нибудь сделаешь, — ужасно Его обижать, Его расстраивать. И из этого стыда вдруг рождается: «Нет, я не буду, не хочу и не надо. Я хочу к Нему. Я хочу с Ним».

О поэзии и клоунаде

— Есть ли в искусстве и для Вас лично запретные темы? — спрашиваю я, когда круг собравшихся заметно сужается.

— Зависит от того, на какой ступени стоит художник. Я как жил, так и писал. Поэтому я не люблю ни тот свой период жизни, ни те свои песни. Но стихи того времени были хорошие. Сейчас я издаю большую книжку своих стихов — страниц на триста, всё-всё хочу там собрать. Вообще я себя позиционирую как поэта, а не как музыканта или актёра. В первую очередь у меня — поэтическое видение мира: я и мир, и как он действует через меня, и в каких-то художественных формах я это выражаю.

Ну, а с детства я умею двигаться хорошо, как клоун выступаю. Клоун — очень почётное звание. Вот наш любимый Юрий Владимирович Никулин, например. Я жил там, на Цветном бульваре, возле его цирка. Когда хоронили его, остановилось движение в целом городе. Они никогда ничего себе не брал, всё — людям, что ни попросят. Безотказный был человек. Святой. В коммуналке жил, уже после «Кавказской пленницы». Насильно ему квартиру дали.

Вот, как будешь жить, такое будет и творчество. Господь, вишь как, он может даже из такой дряни сделать артиста. Из такой гадости он вывернул так, что это кому-то на пользу. Когда от доброго доброе рождается, — это обычное дело. А вот, когда из такой гадости — хорошее… Это Бог меня провёл через эти пьянки, эти страдания. Пушкин нам всё сказал: «Я с отвращением листаю жизнь свою, но строк позорных не смываю».